Старуха - [7]

Увидев, что дело приняло нешуточный оборот и вот-вот перейдёт в стадию нанесения тяжких телесных повреждений, Димон вскипел, мгновенно стряхнул с себя напускное бесстрастие и, тоже яростно блеснув глазами и стиснув зубы, а заодно машинально схватив самый большой из имевшихся у него под рукой разводных ключей, которыми он орудовал при работе с велосипедом, с решительным видом шагнул навстречу разбушевавшейся старухе, занёсшей руку с зажатым в ней куском асфальта и уже готовившейся швырнуть его в голову врага.

На секунду их горящие, метавшие молнии взгляды встретились, скрестились, словно отточенные клинки, – так, что казалось, от этого скрещения брызнут искры и раздастся резкий металлический звон…

И Авдотья Ефимовна отступила. Бешеный блеск в её глазах погас, глубокие складки на лбу чуть разгладились, смертельно бледное, искажённое лютой злобой лицо – на котором даже пережитые ею только что сильные эмоции не зажгли ни малейшего румянца – приняло обычное замкнутое, отрешённое выражение. Она пробормотала что-то неразборчивое, бросила наземь своё метательное орудие, едва не запущенное ею в неприятеля, и, метнув на него вместо этого косой сумрачный взгляд, медленно пошла прочь. Отойдя на несколько метров, остановилась и, обернувшись, погрозила ему пальцем. И вновь прошипела что-то невразумительное и, судя по всему, угрожающее. А затем удалилась и скрылась в своём подъезде.

Димон же в продолжение нескольких дней после этого был как будто сам не свой, скверно себя чувствовал, видел по ночам тяжёлые, мучительные сны…

III

Добрая после этой не слишком удачной для неё лобовой атаки на врага заметно поутихла, присмирела и, точно забыв вдруг о досаждавшей ей молодёжи и не пытаясь больше воевать с ней, вернулась к прежнему, гораздо более соответствовавшему её весьма почтенному возрасту спокойному, неторопливому, безмятежному образу жизни. Она вновь стала посиживать с соседками на лавочке и прогуливаться с ними или в одиночестве по двору, снова включилась в их размеренные, монотонные разговоры ни о чём и в то же время обо всём сразу. В сторону же Димонова сарая и на его хозяина она даже не смотрела. Если же порой её взгляд случайно задерживался на противнике, она глядела на него совершенно безучастно, не выражая никаких чувств, как на пустое место, будто с определённого момента он, ещё совсем недавно так страстно ненавидимый ею, вдруг перестал существовать для неё и представлять какой-либо интерес.

А Димону только этого и нужно было. Он не желал ни с кем конфликтовать и выяснять отношения и был очень рад тому, что вздорная старуха наконец отстала от него и оставила его в покое. И в глубине души гордился собой за то, что в острой ситуации не растерялся, не дал слабину и сумел дать ополоумевшей бабке достойный отпор, в результате чего, как он полагал, она и вынуждена была сбавить обороты и прекратить нападки на него, то есть фактически капитулировать. Так, во всяком случае, ему хотелось думать. Правда, приятелям, вскоре прослышавшим о благоприятном изменении обстановки и вновь, после короткого вынужденного перерыва, начавшим собираться на прежнем, привычном месте, он, вероятно, из скромности, не обмолвился ни словом о стычке с бешеной старухой и о своём решительном, твёрдом и хладнокровном поведении при этом. Рассказал он об этом, да и то скупо, в немногих словах, будто нехотя, только Мише и ещё нескольким самым верным друзьям, не оставившим его в самое трудное время.

Однако, как выяснилось уже очень скоро, Димон и его приятели слишком рано обрадовались и успокоились. Их победа была мнимой. Авдотья Ефимовна и не думала отступать и тем более капитулировать. Она лишь изменила тактику и избрала для достижения своих целей совершенно иные – тёмные, таинственные, никому, кроме неё самой, не ведомые и не понятные средства.

А началось всё с того, что однажды жарким июньским вечером Добрая появилась на своём балконе со шлангом в руке и стала поливать росшие внизу, под её окнами, цветы, заметно поникшие от стоявшего уже несколько дней тяжёлого, иссушающего зноя. Игравшие поблизости дети, так же как и цветы истомлённые жарой и жаждавшие освежиться, едва завидев лившиеся сверху прохладные, сверкавшие на солнце струи, со смехом, криком и гиканьем бросились под старухин балкон, под низвергавшиеся оттуда обильные потоки воды. А она, точно позабыв вдруг о своей закоренелой, всем известной неприязни к детворе, с мягкой, благосклонной улыбкой, слегка оживившей её чёрствые, застылые черты, взирала свысока на резвившуюся внизу шумную ребятню и, судя по всему, не без удовлетворения обрызгивала её освежающей влагой.

Однако не слишком характерное для неё доброе, благодушное расположение духа совсем недолго владело ею. Лишь до того момента, когда она заметила Димона, Мишу и ещё нескольких парней, их товарищей, въехавших на велосипедах во двор после традиционного вечернего выезда и спешившихся около Димонова сарая. Они, естественно, сразу же обратили внимание на необычное оживление возле старухиных окон и некоторое время с удивлением созерцали эту довольно причудливую сцену – орущую, визжащую, скачущую мелюзгу и поливавшую её с балкона улыбающуюся, как будто внезапно подобревшую старуху.