Старший камеры № 75 - [16]

Если человек и желает работать, этот процесс будет прерван или в начале, или в середине, или в конце работы той существенной мелочью, которая является связующим звеном единого божьего процесса: в начале работы заключенного не накормят и не выдадут вовремя рукавицы, а в середине рабочего дня пьяные надсмотрщики (прапорщики) используют его в своих же целях, то есть принести, подать, «почесать пятки». В конце же рабочего дня за невыполненную работу он будет наказан мордобитием, что является роковым стимулом для дальнейшего желания трудиться. Фарс! Фарс! Фарс! Везде и всюду, во всех проявлениях и на каждом шагу.

Впереди будет еще одно испытание… Сумею ли я выдержать предстоящее?

Глава 5

В тюремном дворе под «парами» стоял фургон, именуемый заключенными «автозаком». По излюбленному принципу администрации: «В тесноте да не в обиде» — нас, как селедку в бочку, загоняли в его черное нутро для транспортировки на железно дорожный вокзал к поезду. Сдавленный со всех сторон другими заключенными, я стоял со своей котомкой, ожидая дальнейших событий. Машина затряслась по дорожным ухабам, заключенные матерились, стонали, охали в невероятной тесноте. В двух закрытых клетках машины, рассчитанных на одного человека, перевозили двух женщин.

Неожиданно пьяные охранники внесли «оригинальное» предложение нам, сбитым в кучу, стоящим фактически на одной ноге:

— Эй, вы, у кого есть деньги, можете зарулить в клетку к девочкам. Пока доедем до вокзала, успеешь палку поставить, — предлагал, похихикивая, голос азербайджанца-охранника из-за решетчатой перегородки внутри машины. Заключенные насторожились.

Такие случаи здесь бывали часто. По договоренности с заключенными женщинами охрана, нарушая закон, наживалась на животной потребности людей.

Какой-то заключенный живо ухватился за предлагаемое. Послышался сиплый голос:

— Давай, начальник, у меня есть деньги, только побыстрее, чтобы успеть.

В клубке тел началась возня, это имеющий деньги протискивался к перегородке, чтобы отдать охране и быть запущенным в ящик к особе женского пола.

Раздался скрежет открываемой двери, смех, циничные шутки заключенных. Многому происходящему в этой системе я уже перестал удивляться, но омерзение, охватившее меня в тот момент, было безграничным.

Между держащими в руках автоматы охранниками закона и уголовниками не было никакой разницы. Везде подонки, везде грязь, везде отсутствие малейшего проявления человеческого достоинства.

Между тем в фургоне всем было весело. Со всех сторон неслись циничные прибаутки и замечания. Мой сосед, седой рецидивист со стажем, не переставал выкрикивать:

— Спеши, братишка, осталось пять минут, скоро вокзал.

С другой стороны, кто помоложе, комментировали событие по-своему.

— Мужик, как там у нее с зубами… хи-хи-хи… все на месте?.. Пацаны, он беззубую старуху дерет? Хи-хи-хи!

Я не ханжа и не чистоплюй, возможно, все это было весело, но все же кажется — человек везде должен оставаться человеком, если к нему приклеилось название «хомо сапиенс», что переводится как «человек мыслящий».

Все происходило своим чередом.

Буквально перед самым прибытием на железнодорожный вокзал «счастливый» обладатель лагерной потаскухи вернулся в общую массу заключенных. Подробно описывать мораль таких женщин я здесь не стану, поскольку придется несколько обобщать, что может обидеть прекрасную половину нашего общества. Могу лишь несколько описать, как выглядели эти особы, когда я их увидел при перегрузке из автофургона в вагон. Возраст одной и другой приближался к пятидесяти годам. Измочаленные, морщинистые лица, седые, слипшиеся от грязи, взлохмаченные волосы, плоские фигуры с полуспущенными дырявыми чулками на тонких ногах.

Наконец нас растолкали в темные зарешеченные клетки в вагоне. Положенная на квадрат норма загрузки опять превышалась в три раза. Опять для расположения измученного тела пришлось принимать положение змеи. Перед этапом на «счастливую» дорогу нам был выдан паек: булка хлеба и маленький кулек сахара. Что касается положенной банки консервов, она нам только полагалась по бухгалтерской ведомости. Консервы, видимо, больше были нужны полупьяному конвою на закуску.

Поезд тронулся. Под непривычный слуху монотонный стук колес каждый предался воспоминаниям о тех счастливых дорогах, которые были у нас когда-то там, на воле.

Хотелось плакать или потихоньку подвывать.

На верхнем ярусе, где разместился я, можно было лежать, внизу же, тесно прижавшись друг к другу, заключенные могли только сидеть. Впрочем «только» подходит как к нижнему, так и к верхнему ярусу. Пространство между верхней сплошной полкой и потолком не позволяло изменить позу и сесть.

Вскоре время взяло свое, нам захотелось есть. «Прокаженные» ехали в отдельном купе, так что все продукты мы объединили и приготовили ужин из ломтей хлеба. Сахар перемешали с сухим чаем. Эта смесь именовалась «сушняком»: на сухую сахар и чай. Мы черпали ложками, заедая сухим черным хлебом. Через 10–15 минут с ужином было покончено, все опять заняли первоначальные позы.

Спустя некоторое время мы поняли роковую неизбежность подобного ужина. Хлеб, чай и сахар в наших желудках под воздействием температуры и под влиянием неподвижности раздули наши желудки, принесли ужасную тяжесть, боль и жажду.