Старший камеры № 75 - [12]

— Я пойду на усиленный режим, вторая ходка.

Знакомиться мы не спешили. В камерных условиях, не зная друг друга, общепринятые человеческие правила знакомства отходили на второй план. Я и он ничего не знали друг о друге. Случись, к примеру, что кто-то из нас был прежде на положении униженного или обиженного, а здесь, не зная об этом, мы жали бы друг другу руку, последствия не замедлили бы сказаться. Знакомство обычно происходило таким путем:

— По какой статье сидишь? — спросил я его.

Он назвал, не помню под каким номером, но разбойную статью. Вслед за этим мне был задан тот же вопрос. Я ответил:

— Статья нормальная — 7-ая…

— А часть какая? — он уже дружелюбно посмотрел на меня.

— Часть вторая, дали ни много ни мало — три года, — ухмыльнулся и подумал: «Как это много — три года, вырванных из человеческой жизни»!

— Короче говоря, моя кликуха — Наркоша. Я из города Балхаша… Первый срок сидел в Петропавловске, теперь пойду на усиленный в Усть-Каменогорск, — сказал он.

Я назвал ему свою кличку и объяснил, что я был в этой камере старшим и что камеру расформировали по такой-то причине.

Как я и думал, услышав, что я — старший камеры, он насторожился и наполовину замкнулся. Старшим не доверяли, и это было вполне закономерно. Большинство из старших систематически доносили администрации обо всем, что делалось в камере, и жестоко за это расплачивались. Я быстро уяснил, что методы борьбы с негативными явлениями внутри камерного мира должны базироваться на честности между друг другом. Борьба должна носить сугубо внутрикамерный характер, не выноситься на суд администрации, где наказывались в основном невиновные. Через 20–30 минут в камеру вошел новый заключенный. Он тоже сидел вторично. С Наркошей они были знакомы. Новенький решил перед товарищем порисоваться своей приверженностью к уголовному миру и его традициям.

— Старшак? — бросил он в мою сторону. Наркоша ответил:

— Старшак.

Он подошел к моей наре и неожиданно бросил свой мешок мне на колени.

— Давай, дергай с этой нары, я на нее упаду!

Такого поворота событий я не ожидал. Наглый подросток меня в прямом смысле слова взбесил. Я согнул в колене ногу, толчком сбросил на пол его мешок.

— Ты рожа!.. Что, ворина, ох…й? — отрезал я на блатном жаргоне, завершая фразу матом. — Полегче на поворотах, а то сейчас возьму трамвай, получишь по башке!

Такого отпора он не ожидал. Глаза забегали, сразу было понятно, что он лихорадочно ищет выход из создавшегося положения. Как я и ожидал, выход им был тут же найден.

— Он чё, путевый? — указав на меня, обратился вновь прибывший к Наркоше.

— Путевый… Торчит тут уже пять месяцев. Я про него в других хатах слыхал, — неожиданно для меня сказал приятную новость Наркоша.

— Ладно, упаду на эту нару, — как бы сделал мне одолжение.

— Пока никого нет, нужно место хорошее забить, — словно ни в чем не бывало подмигнул мне.

Итак, свой авторитет на первых порах я поддержал. Камеру заполняли 16—17-летние парни, уже умудренные жизнью в тюрьме и в колонии. Они по-хозяйски занимали места. Во избежание впоследствии инцидентов, я в компании нескольких так называемых путевых отбирал и распределял по статьям свободные места. Путевых определить было нетрудно. И я, и вновь прибывшие их знали заочно. Что касается распределения мест, места на нарах получали все, кроме сидевших за изнасилование, извращения и уже где-то приобретших репутацию отверженных.

Через некоторое время наша камера вновь превратилась в трюм рабовладельческой каравеллы. Вместо десяти человек нас опять было тридцать три. На полу сидели и лежали. Из-за ужасной тесноты «закон» нарушался. Места под нарами, предназначенные только для педерастов, занимались заключенными всех статей.

Под предлогом того, что я пишу кассационные жалобы, я незаметно писал краткие рассказы, заметки, стихи. Считали, что я завел песенник, переписываю стихи и песни. Здесь многие ребята клеили книжечки, рисовали на платках и майках цветной пастой всевозможные рисунки. Чтобы рисунки сохранились, делался солевой раствор и на ночь ткань оставляли в солевой жидкости. На следующий день ткань споласкивалась в воде и таким образом рисунок закреплялся. Все это разрешалось и поощрялось, чтобы отвлечь детей от действительности.

Иногда в тюрьму приезжали следователи, и тогда того или иного подростка уводили на беседу к следователю. Порою после таких бесед подростки рассказывали вещи, несовместимые с понятиями «справедливый», «гуманный», «неподкупный».

— Ну что там новенького, расскажи Соловей? — поинтересовался я. Подросток явно чем-то маялся, вздыхал, беспрерывно курил. В его несложившемся характере происходили ломки, бури, в такой момент сделать ложный поступок ничего не стоит. Я это понимал.

— Тебе скажешь, Карабин, а ты не поверишь, подумаешь, что сп….л, — выматерился только что возвратившийся с «дружес кой» беседы

заключенный Потап Максимов по кличке Соловей.

— Ладно, ложись рядом и рассказывай. Только чтоб никто не слышал.

Он прилег рядом. Я услышал очередную историю:

— Ну этот козел, следователь Малдабаев, мне говорит: «У тебя, Максимов, бандитизм, кошелек у гражданки Сологуб забрал. Так? При поимке у тебя нашли нож, а это уже вооруженный бандитизм. За него ты по статье получишь до 15 лет», — Соловей облизал губы, перевел дух, продолжил: — Короче, следователь базарит: «На мне, Максимов, висит три нераскрытых преступления — обворованные магазины. Тебе все равно сидеть, возьми их на себя. А эти магазины у тебя на срок не потянут за давностью совершения преступления».