Старшины Вильбайской школы - [65]

При звуке этого ненавистного имени кто-то из вильбайцев так увлекся, что совершенно упустил из виду торжественность минуты и тихо свистнул. Директор положил на стол письмо и обратился к толпе самым «страшным» своим голосом:

— Кто осмелился свистать, извольте выйти на середину комнаты.

Из кучки «мартышек» выдвинулась донельзя сконфуженная фигура Лаукинса.

— Ступайте вон, а после обеда приходите ко мне, — сказал ему директор.

Лаукинс вышел, даже не пытаясь оправдываться. Получив такое предостережение, собрание притихло и выслушало директора без дальнейших перерывов.

— Вот что пишет мне мистер Чизмен:

Многоуважаемый доктор Патрик!

Надеюсь, что Вы позволите мне замолвить перед Вами слово за Ваших питомцев. Эти будущие государственные люди принимали, как Вам известно, деятельное участие в выборах, причем, к моему несчастью, симпатии их были не на моей стороне. Зная, что поход их в Шельпорт был предпринят не только без Вашего ведома, но и наперекор Вашему прямому запрещению, я боюсь, что маленькие преступники подвергнутся строгому, хотя, разумеется, заслуженному наказанию; а так как мне не хотелось бы быть даже косвенной причиной их огорчения, то я и беру на себя смелость просить Вас взглянуть как можно снисходительнее на эту детскую шалость. Могу Вас уверить, сударь, что если Вы найдете возможным отменить на этот раз всякие наказания, я буду благодарен Вам не менее Ваших питомцев. Примите уверения… и пр.

А.Чизмен.

Директор сложил письмо. Его немного удивило то гробовое молчание, каким оно было встречено; но он продолжал, не подавая виду, что что-нибудь заметил:

— Не решаясь отказать мистеру Чизмену в его великодушной просьбе, я отменяю как заданные мною штрафы, так и лишение прогулки на среду (среда была ближайшим праздником). Что касается классных старшин, то я не могу изменить своего решения относительно их. Затем мне остается только высказать, что, по моему мнению, вежливость требует, чтобы на любезную записку мистера Чизмена вы ответили общим благодарственным письмом. Можете идти.

И на это школьники промолчали. Дело в том, что большинство недоумевало, как принять это неожиданное письмо. Конечно, они ненавидели радикалов, но не менее ненавидели штрафы и лишение прогулки, и весьма вероятно, что если бы их предоставить самим себе, то они преспокойно воспользовались бы любезностью нового депутата. Не так думала кучка энтузиастов с Меррисоном во главе: для этой кучки невыносима была даже мысль о том, чтобы принять одолжение от радикала.

Не успела затвориться дверь за директором, как они запротестовали.

— По-моему, это письмо просто оскорбление, — объявил Меррисон. — Не знаю, как вы, а я не намерен пользоваться любезностями этого человека: я напишу свой штраф до последней строчки.

— И я, и я! — послышались голоса остальных энтузиастов.

— Мало того: я не двинусь в среду из своего отделения, — продолжал Меррисон.

— Само собой. Это было бы просто бесчестно! — подхватили его приверженцы.

— Он думал подкупить нас, чтобы мы поддержали его на следующих выборах, — догадался кто-то. — Хитер, нечего сказать!

— Напишем заданные штрафы к четвергу и подадим их директору все вместе, — предложил Меррисон. — Пусть Падди знает, по крайней мере, какого мы обо всем этом мнения.

И, к немалому разочарованию всех младших воспитанников и многих из старших, которые обрадовались было отмене наказаний, во всех трех отделениях появился письменный указ, гласивший, что ради спасения чести школы каждый обязан переписать заданные стихотворения к четвергу и просидеть всю среду в своем отделении. Понятно, что ни один честный виг не мог воспротивиться такому воззванию. Несколько «мартышек» и два-три четвероклассника из самых ленивых попробовали было возражать, но их пристыдили и заставили замолчать.

Всю среду вильбайцы провели в добровольном заточении. Даже те, кто не ходил в Шельпорт и потому никоим образом не мог подлежать наказанию, не показывались в этот день ни на реке, ни на дворе, как бы стыдясь своей добродетели; а многие даже переписали штрафные стихотворения, которых с них никто не спрашивал.

Следующий четверг был памятным днем в летописях Вильбая. После утренних уроков доктор Патрик разговаривал с мистером Парретом в рекреационном зале. Вдруг отворилась дверь, и глазам наставников предстало странное зрелище. Вся школа выступала гуськом; у каждого был в руках листок исписанной бумаги, и на всех лицах сияло полнейшее самодовольство.

— Что это значит? — спросил директор, удивленный неожиданным нашествием.

Меррисон выступил вперед и, подавая директору свой листок, торжественно ответил:

— Мы принесли наши штрафы, сударь.

— Что такое? Какие штрафы? — переспросил директор, все еще не догадываясь, в чем дело.

— Стихотворения, которые вы нам велели переписать. Вчера мы не гуляли — не хотели гулять — и вот переписали все, что вы нам задали.

Меррисон выговорил это таким тоном, точно ждал, что директор бросится ему на шею и расплачется от умиления, пораженный высокими добродетелями своих питомцев. Но директор спокойно взял бумагу, которую ему протягивали, и сказал только:

— А-а… Очень рад, что вы, несмотря ни на что, пожелали загладить субботнее происшествие. Можете оставить ваши листки на этом столе.