Старшины Вильбайской школы - [64]

Но Броун был за четверть мили до школы и не мог ответить на вопрос, которого не слышал. По мере того как он подходил, Парсон, чередуясь с Тельсоном, ближайшим своим соседом на ограде, продолжал выкрикивать свой вопрос. Броун давно расслышал его, но притворялся, что не слышит.

— Да говори же наконец, кого выбрали! Оглох ты, что ли? — прокричали друзья в один голос, видя, что Броун проходит мимо них к воротам, не удостаивая их даже взглядом.

Притворяться глухим дольше было нельзя, и Броун проговорил на ходу:

— Чего вы ко мне пристали? Вы видите, что я спешу в школу. Стану я терять время с «мартышками»!

Но тут его окружила вся ватага, и опять посыпались вопросы:

— Кого выбрали? Пони или Чизмена? Говори скорей!

— Куда выбрали? Из кого выбрали? Не понимаю, о чем вы толкуете, — отвечал Броун с рассеянным видом, проталкиваясь к школе.

— Кого выбрали депутатом от Шельпорта, несносный ты человек! Наверное, Пони, да?

— Очень нужен им ваш Пони! — заметил презрительно Броун.

— Неужели Чизмен попал-таки в депутаты? — воскликнул Меррисон, самый ярый из политиков школы, и даже руками всплеснул в отчаянии.

— Что? Какой Чизмен? — переспросил Броун с прежней рассеянностью.

Меррисон вспылил:

— Да что ты, в самом деле, ломаешься? Отвечай по-человечески. Выбран Чизмен в депутаты?

— Я этого не говорил!

Это было уже слишком. Негодующие патриоты дружно набросились на своего упорствующего товарища и принялись выколачивать из него тайну, с которой он не хотел расстаться добровольно.

— Пусти… Ой, больно! — кричал бедный Броун, вырываясь от Меррисона, который схватил его за руку повыше локтя и тряс изо всей силы. — Сейчас скажу… ой!.. Чизмена выбрали, честное слово, Чизмена!

Это известие было встречено возгласами негодования.

— Каким большинством? — продолжал между тем допрашивать свою жертву Меррисон, не выпуская ее из рук и готовясь повторить встряску.

Но, наученный горьким опытом, Броун поспешил ответить:

— Большинством восьмисот двадцати пяти голосов.

Какой страшный удар для вильбайцев! В своем огорчении они даже забыли на время о Броуне.

— Восемьсот двадцать пять голосов! Это ужасно! — восклицал Меррисон. — Все были так уверены, что за Пони будет по крайней мере пятьсот голосов лишних…

— Тут что-нибудь да не так. Их подкупили, дело ясное.

— Не ошиблись ли в счете голосов?

— Вернее всего, что Броун просто солгал, — решил Парсон.

Всякий благоразумный мальчик на месте Броуна воспользовался бы минутой всеобщего волнения и ушел бы подобру-поздорову. Броун не ушел вовремя, а теперь было поздно. Школярам нужно было выместить на ком-нибудь свое разочарование, и последнее предположение Парсона в связи с давнишними подозрениями, что отец Броуна поддерживал радикального кандидата, снова сделало Броуна предметом всеобщего внимания, от которого ему не поздоровилось.

Бедного мальчика дергали и тормошили немилосердно и в заключение заставили раз десять обежать вокруг всего двора ради спасения если не жизни, то новенькой курточки, которой угрожала серьезная опасность. Тщетно божился он, что он «совсем-совсем желтый», что отец его голосовал за Пони, — он был слишком удобным козлом отпущения. Впрочем, кончилось все к общему удовольствию: преследуемый вскочил в подъезд школы и спрятался в учительской, а преследователи почувствовали себя легче после такого хорошего моциона.

Мрачное настроение вильбайцев, однако, не рассеялось, и правду сказать, они усердно старались поддержать его. Узнав за уроками от учителей, что известие, сообщенное Броуном, верно, они решили наложить на себя траур по случаю горестного события: они добровольно отказались от предобеденной прогулки и, как только кончились уроки, засели за переписку штрафных стихотворений, заданных директором. Но на этот раз нашим героям не суждено было насладиться сознанием своего героизма. Не успели переписать они и двух строк, как дежурный обошел все отделения с известием, что директор приказал всем собратья в рекреационном зале. Вильбайцы пришли в недоумение. Что это значит? Неужели директор собирается прочесть им новую нотацию? Уж не жалеет ли он, что наказал их слишком легко, и не думает ли прибавить малую толику ко вчерашним штрафам? Такие или почти такие мысли проносились в голове каждого, когда он входил в рекреационный зал. Когда все собрались, вошел директор с письмом в руке. Вид у него был немного торжественный, но не сердитый.

— Вчера я должен был исполнить тяжелую обязанность — наказать почти всю школу за непростительное ослушание… — начал директор.

— Не понимаю, с какой стати они называют это «своей тяжелой обязанностью». По-моему, гораздо лучше наказывать, чем чтоб тебя наказывали, — шепнул Тельсон своему другу.

— Кто там шепчется? — спросил директор строго.

Тельсон прикусил язык, и директор продолжал:

— Надеюсь, что вы твердо запомнили то, что я сказал вам вчера. Ваш вчерашний проступок не мог остаться безнаказанным, и повторение его повлечет за собою еще более строгие меры. Но теперь я пришел говорить с вами не об этом. Я созвал вас сюда, чтобы прочесть вам письмо, которое я только что получил от вновь избранного депутата Шельпорта, мистера Чизмена.