Старослободские повести - [17]

Да и не только земля. Как-то вроде и незаметно, а уже и тогда, до войны, становились другими люди. Та же работа: вроде и все то же осталось — а и не то, как раньше было. Легче стал народ ко всему, что не его, относиться. У себя дома, понятно, хороший хозяин каждой палке место найдет, все в дело пустит. А в колхозе, на общей работе, тот же хороший хозяин в другой раз махнет рукой: тут, дескать, не мое, на это колхозная власть есть, она пусть и доглядывает. Конечно, оно и за колхозное душа болит: ить все равно наше оно, общее, жалко, когда не по-хозяйски что делается или добро зазря пропадает. Ну, а и так нельзя, как было до сих пор: работают-то колхозники, а сколько выдать им на трудодень — решали в районе, а может, еще где выше; сам председатель никогда не мог сказать, по скольку дадут...

...Как жили? День ото дня — оно вроде и незаметно было, а все менялось. И весь уклад жизни постепенно менялся. Одно отпадало, другое приходило. Многое, конечно, лучше стало. Раньше тоже: с осени до весны сидят, бывало, бабы как проклятые: прядут, ткут, потом холсты эти белят... — да в этом замашном больше и ходили. По теперешним меркам — во сколько же труда обходился он, этот аршин холста! Коноплю посей, замашки выбери, расстели вылежаться на земле, потом свези в копань вымочить, опять суши их, мни на мялке, трепли, потом прясть их надо, ткать, холсты белить — вся зима, считай, на эту работу уходила. А с другой стороны, она, жизнь, этой вот самой работой и интересна была. Какие замашки уродятся, крепкое ли волокно, да вымочить бы их получше, потоньше напрясть, получше и к сроку соткать... И так же с любой работой. С утра до ночи все как в колесе — а все надо, ни без чего не обойдешься. Поэтому и ждали так праздников, что хоть на праздник-то работать не будешь.

А бывало, задолго ждешь их, и к каждому празднику конец какой-то работы приурочен: ее, работу, можно сказать, и рассчитывали от праздника до праздника. Управишься к сроку — он и праздник тебе в радость. А детишки! Какую одежонку новую купить им — к празднику, пироги будут дома печь — к празднику, родственники в гости придут, принесут гостинцев — опять в праздник. Они побольше взрослых ждали эти праздники. А уж сороки, пасху, красную горку, троицу... — тут и говорить нечего! С матерью Прасковьей на сороки напекут куликов — детишки бегают по деревне друг к другу, показывают, кому какие их матери кулики напекли, а потом идут в засеки закликать жаворонков. Или на пасху: к Велику дню всем девкам платья новые сошьют, ходоки пеньковые свяжут, яиц накрасят — сколько радости-то у детишек было! Да еще к крестным пойдут, там тоже яиц им дадут; велико ли дело — яйцо, а опять же радость! И они с матерью Прасковьей, бывало, ждут на пасху своих крестников и крестниц. Большое ли родство — крестный отец или мать? — а ить как родня считались. Все тут на месте жили: отцы, дети, родичи, крестные... — по праздникам в гости друг к другу ходили; помочь кому в чем — опять все свои рядом.

А теперь даже детей — хорошо, если раз в год увидишь, когда в отпуск приедут. А уж между собой они годами не видятся. Хотя бы ее дочери: одна в Молдавии, одна в Грузии, одна в Саратове — когда это удастся им съехаться вместе. Живут: каждая среди чужих, будто без роду, без племени: ни о них люди ничего не знают, ни они о других.

И сын, много раз думала она: армию отслужит — и что-то не видно, чтоб захотел он потом вернуться в колхоз. Да, по правде сказать, она и сама не стала б неволить его. Много их возвращаются сюда?

...Как жили? Так вот и жили, как теперь не живут. И хорошего и плохого — всего хватало, но и как-то поуравновешенней она, жизнь, была, не бегали они по чужим краям лучшей искать. Только и тогда уже все менялось от года к году, просто до войны не сразу замечалось это. Потому часто и кажется, что это война как топором отрубила ту прежнюю жизнь. А на самом деле оно к этому и шло все...

Ну, а для нее, Варвары, война обернулась... И не хотелось бы больше вспоминать — да попробуй забудь!

IV

Проводили они на фронт Мишку. Через две недели проводили отца: сперва ему отсрочку по годам дали, потом забрали. Остались они с матерью. Две бабы на четверых детей — жить можно, лишь бы у отца с Мишкой там все благополучно обошлось, лишь бы они домой живыми вернулись.

А и жутко было. Особенно боялись, что наши войска и дальше отступать будут, а сюда немцы придут. Какие они? Что станут делать с ними, с бабами да детьми? И сколько придется терпеть их? Нет ничего хуже, когда не знаешь, что принесет с собой завтрашний день.

И вышло, что не зря боялись они: наши-то все отступали. В морозные ночи со стороны Белгорода и Курска уже отчетливо слышны были раскаты орудийной пальбы. Страшно было, когда по ночам где-то высоко гудели самолеты, стреляли трассирующими пулями, а в стороне Курска с вечера до утра шарили по небу прожекторы. Сходились люди на улице, прислушивались к гулу, что с каждым днем был слышнее, — и о чем только не думалось тогда...

На колхозную работу уже не ходили. Намолоченный хлеб, что не успели сдать государству, раздали колхозникам. А скирды необмолоченной ржи стояли в поле, и никто не знал, что с ними делать: молотить — а кому достанется этот хлеб? Председатель Егор Иванович поехал в район разузнать, как и что делать дальше. Вернулся с плохой вестью: колхоз временно распускался — а это значило, что точно быть им под немцем. Как будет в оккупацию, никто не знал, но люди попроворней стали растаскивать по домам колхозный инвентарь: плуги, сохи, бороны, даже веялки. Лошадей и другой колхозный скот еще раньше угнали куда-то, но в полях бродили беспризорные лошади, и молодые ребята ловили их, несколько семей обзавелись лошадьми: кто одной, а кто и парой.