Старопланинские легенды - [6]

А в другое время думал о Дойне, раскаивался. Решал больше не ходить в горы охотиться на серну. Сердце его преисполнялось добротой, и он ссыпал обратно в мешки украденное зерно. Работа у него спорилась, он исправлял повреждения, и мельница опять начинала молоть. Над запрудой снова вставала радуга.

Как-то раз он услыхал голос козопаса Калистрата и вышел.

— Стефан, — кричал тот, — где твои глаза? Ослеп, что ли? Серна прошла около мельницы… ну прямо около… Вон она, вон она!

Стефан посмотрел по направлению его протянутой руки и увидел серну, двигающуюся скачками и тут же скрывшуюся в лесу. Овраг гудел от смеха Калистрата.

Тогда Стефан взял ружье и прислонил его к стене снаружи: чтобы под рукой было. Потом унес обратно, потом опять вынес. Он думал то о Дойне, то о Димане; то воровал зерно, то возвращал его. Мельница то останавливалась, то начинала опять молоть, и радуга перед ней то исчезала, то появлялась снова.

Наступило петрово заговенье. Смеркалось, и над черной тьмой, затопившей село, дождем падающих звезд засветились пускаемые детьми горящие стрелы. Взошла луна, и рощи зашумели торжественно, важно, будто запели старинную застольную. Дойна вышла во двор, поглядела на луну, послушала пенье рощ, потом пошла в сад и остановилась там, где встречалась со Стефаном. Шагов не слышно, никто не идет. Она вышла из сада. Весь Боцур белел, словно устеленный белыми холстами. Горы затихли, отдыхают. Только леса внизу темнеют; темно и в овраге, где мельница Стефана. Одно окошко светит там, один глаз глядит — глаз Стефана. Взгляд ее туманят слезы, и этот глаз начинает мигать, начинает звать ее. И она идет, сама не зная, что делает, не в силах остановиться. Что за беда, если она пойдет навстречу Стефану? Нынче заговенье. Нынче люди друг друга прощают, обнимаются и целуются… Обнимаются и целуются.

И она идет — не идет, а летит. Спускается в овраг, шагает в гору. Окошко светится, но мельница не работает. «Стефан пошел искать серну, — думает она. — Дай я его подразню». И, спрятавшись за куст, она проблеяла, как серна.

Перед мельницей встала высокая темная тень. Это Стефан. Он смотрит в гущу качающихся ветвей и ясно видит серну. Большую, черную. Стефан наводит ружье. Новые волны белого лунного света заливают лес. И вот возле серны — женщина; луна озаряет ее лицо, волосы…

Стефан вздрагивает, отступает, ищет, на что бы опереться. Вся в лунном сиянии, женщина — перед ним. Это Дойна.

— Дойна! — восклицает он. — Дойна, это ты?

Она смеется.

— Ты? — повторяет он. — Зачем ты пришла?

— Ах, зачем пришла. Я пришла…

Радуясь, что видит его, она говорит то, о чем никогда и не думала:

— Я пришла к тебе совсем. Понимаешь, совсем! Хочешь меня?

Стефан, ни слова не говоря, взял ее за руку и повел в мельницу. Едва переступив порог, оба остолбенели: что-то зашумело, затрещало, послышался и плеск воды, конек застучал. Мельница заработала сама.

САМАЯ ВЕРНАЯ СТРАЖА

Пусть узнается, когда ходили благочестивые христиане у царя агарянского на лов, сколько было горя, сколько мученья.

Из древней летописи

Среди братии монастыря Святой Троицы, который крестьяне называли «Било», из-за того что его в лесу не было видно, а только часто слышался его звон, первым по учености и твердости веры был Драгота. На него возлагал все свои надежды престарелый игумен монастыря отец Амфилохий. Он хвалил усердие Драготы, чистоту его почерка, искусство, с каким тот рисовал золотом и киноварью заглавные буквы и разные другие украшения в переписываемых им божественных книгах. Предчувствуя близкий свой конец, старец утешался мыслью, что Драгота не только будет достойным его заместителем, но непременно станет великим подвижником и прославит своим именем их маленькую, бедную обитель.

Кроме игумена и Драготы, в монастыре было еще три монаха, простые, неученые крестьяне, которые пасли монастырских коз, ходили за пчелами, перекапывали виноградник, рубили дрова — работали, что положено от бога, которому они так же просто и бесхитростно молились. Они не любили Драготу. Не любили за то, что терпели из-за него укоры игумена, который все ставил Драготу им в пример. И, видя, как он ходит, молча, насупившись, боялись, как бы он не задумал новых подвигов, которыми еще больше посрамит их в глазах отца Амфилохия.

Драгота не обращал внимания на недовольство трех простых своих братьев. Очутившись у себя в келье, где никто не мог его видеть, он первым делом насыщался спрятанной пищей, которую держал под замком. И, вспоминая, что отец Амфилохий постоянно ставит в пример его умеренность в пище и питье, улыбался: неожиданная злая улыбка появлялась на его вечно пасмурном лице. Спокойно наевшись, он так же спокойно запирал еду в шкаф. Потом, сытый, но не повеселевший, ложился на кровать и, заложив руки за голову, погружался в раздумье.

Он не жалел ни о том, что игумен заблуждается относительно его добродетели, ни о том, что братия подозревает его в интригах. Он был доволен, что никто не знает его тайны. Потому что у Драготы было о чем подумать, и он думал об этом всегда: и слушая похвалы игумена, и переписывая божественные книги, и ударяя лбом в холодные плиты монастырской церкви в усердной молитве. Он думал о том происшествии, которое заставило его искать убежища в монастыре.