Старопланинские легенды - [36]

Остановившись посреди горницы, он поглядел на Стояна и при этом так нахмурился, что брови совсем заслонили глаза.

— И ты просишь, чтоб я отдал тебе свое снаряжение? Тебе, у которого молоко на губах не обсохло… Нет, оно мне самому нужно. И чего я здесь сижу? Чтобы кур да свинью кормить? Блох в постели искать? Слушай, Стоян, — заговорил он уже мягче, но решительно. — Я завтра пойду с тобой. Тоже пойду на Игликину поляну!

Старуха обернулась и уставилась на него как потерянная.

— Да ты в своем уме или рехнулся?

— Те-те-те, не болтай зря. Ты мой нрав знаешь. Я в своем уме и знаю, что делаю. Чем язык-то трепать, лучше пойди положи хлеба в мешок да ракийки во флягу налей. Завтра с петухами проснемся.

И так как Стоян все улыбался, словно не веря его словам, Крайналия поглядел ему прямо в глаза и промолвил:

— Чего на меня смотришь? Пойду обязательно. Так надо.

В нем ожили старые гайдуцкие привычки — распоряжаться, командовать. Спорить с ним было бесполезно: что он себе в голову вбил, надо исполнять. Старуха, побродив по дому, молчаливая, печальная, пошла легла. Лег и Стоян. Только Крайналия не стал ложиться, а, не снимая оружия, прилег у огня, подперев голову рукой, и так задремал. Проснувшись поздно ночью, Стоян увидел его на том же месте.

— Еще рано, — сказал Крайналия. — Можно бы еще поспать, но коли проснулся — вставай!

Стоян понимал уже, что Крайналия не шутит, да и старуха больше не пыталась его отговорить. Быстро собрались и пошли. Только в дверях Крайналия, видимо, пожалев старуху, сказал:

— Ну-ну, не распускай нюни, не хнычь. Не останусь я там, не бойся. Поживу денька два, погляжу на ребят и обратно. Прощай.

И они потонули во мраке. Пока было темно, шли молча, думая только о том, чтобы не сбиться с пути да чтоб никто не увидел. Хотя и видеть-то было некому: дом Крайналии стоял на холме возле рощ, ближе к лесу, чем к селу.

Поднявшись на гребень горы, пошли на запад. Стало светать. Вдруг над головой у них от одного края неба до другого будто метнулись горящие стрелы, и противоположные вершины вспыхнули алым пламенем. Солнце взошло. По ущельям, словно дым, заклубился туман, на траве заблестела роса. С обеих сторон путники видели бесконечную вереницу вершин, пропастей, обрывов, лесов, а острый хребет горы, по которому они шли, вздымался в самое поднебесье, наравне с белыми облаками. И они не видели ничего, кроме какой-нибудь испуганной косули либо парящего над дикой бездной орла. В лицо им веял насыщенный запахом трав ветерок.

Крайналия сразу ожил, глаза его засияли. Старик опять почувствовал себя владыкой гор, каким он был в молодости. Он то и дело останавливался и, оперевшись на ружье, смотрел направо и налево: куда ни кинь взгляд, все — знакомые места. И говорил, говорил без умолку. Стоян, еще хранивший на лице своем тонкую, слегка насмешливую улыбку, смотрел на старика и дивился: откуда у него столько силы.

В одном месте им пришлось спуститься с вершины в ущелье. Здесь проходила когда-то гайдуцкая тропка. В ущелье не было ручья, но с обеих сторон тянулись зеленые поляны, осененные пышными кронами старых буков. Стволы были гладкие, серые, как старинное серебро, с вырезанными словами и знаками. Крайналия стал читать эти гайдуцкие письмена, и, как они ни обветшали, ни стерлись и ни заросли, он разбирал их без труда, читая как по книге.

— Вот под этим самым деревом, — говорил он, рассматривая нанесенные на кору, как на бирку, резы и зарубки, — под этим деревом Вылчан-воевода убил сливенского билюк-башию Эшреф-бея. Свирепый насильник был этот пес, плакал от него и старый, и малый.

Потом он остановился под другим деревом.

— Тут Добри с дружиной своей делили царскую казну, в горном проходе отобранную. По десять фесов червонцев на брата пришлось. Вот тут вот, на этом самом месте. Сам Добри эти буквы ножом своим резал.

А немного дальше:

— Тут плохое дело вышло: Величко из Жеруны убили. Он с Карнобатской ярмарки ехал, турком переодевшись, и турецкую песню запел. Только выстрелив да услышав, как он крикнул: «Убили меня, мама!» — поняли гайдуки, что маху дали. Один он сын был у матери. Когда его хоронили, сам Кичюк Стефан, воевода, в Жеруну приехал, свечу в церкви поставил, у матери его руку поцеловал и прощения просил.

Возле многих деревьев останавливался Крайналия и разные гайдуцкие истории рассказывал. Потом махнул рукой и промолвил:

— Ну, будет. Всего не перескажешь. В другое место тебя поведу, там вот увидишь. Об этом стоит говорить. А остальное — вздор!

С этой минуты Крайналия совсем изменился. Замолчал, не говорил больше ни слова. До тех пор выносливый, он стал слабеть, останавливаться, задыхаться. И все-таки казалось, что не ходьба ему тяжела, а что-то другое занимает его, заставляя глядеть неотрывно вперед горящими глазами.

Чем ближе подходили они к Игликиной поляне, тем больше Стоян думал о своих товарищах и уходил вперед, то останавливаясь, чтобы подождать старика, то возвращаясь за ним обратно. Он уже не скрывал своей улыбки, и Крайналия понимал, что́ он думает, но, против обыкновения, не сердился, а сам признавался в своей слабости.