Старопланинские легенды - [24]

Вдруг потянуло ветром, поднялась пыль. Марин взглянул вверх: над горой показалась туча. Не плотная, тяжелая туча, а густые, черные клубы, которые бежали, крутясь, словно дым от пожара. Ветер подул сильней — сперва теплый, потом холодный. Потемнело, упало несколько капель. Ветер заколыхал весь лес. Красные молнии заметались, как змеи. Загремел гром.

Скорей по привычке, чем сознательно, Марин поспешил к стаду, увел его в укрытие и сам спрятался под какие-то скалы. И больше ничего не видел, так как все потонуло, исчезло в бешеной метелице дождя.

Марин не слышал грома и ни о чем не думал. Потом заметил, что стало темней и молнии блещут ярче. Смеркалось. Он вскочил и вышел под дождь. Ему было душно, он снял шапку. Капли, падая ему на голову, обжигали, как кипяток. Пока он шел по лесу, дождь перестал, а когда остановился над мельницами, полнеба очистилось. По всем ложбинам бежали мутные ручьи.

Марин стал спускаться к мельницам. Глухой, страшный вой заставил его остановиться: река шумела внизу, вздувшаяся, мутная. Но каменный мост стоял прочно, и вода доходила до самого настила. Туча на востоке опустилась совсем низко, и в очистившемся небе над ней показалась луна, еще красная, темная.

Марин шел по лощине. Внизу на дороге заскрипела крытая телега; он поглядел и прошел мимо. Но, выйдя к колодцу, обнаружил, что телеги обозника нет. В голове его мелькнула ужасная мысль. Он увидел, что дед Иван идет сверху с горящей свечой в руках, заслоняя ее рукой от ветра.

— Пускай едет куда хочет! — крикнул старик, видимо отвечая бабушке Ане. — Скатертью дорога. Чего о ней думать. О человеке думать надо. Человек помирает, христианин. Нужно ему свечку в руку вложить…

Марин сразу понял все. Повернул и побежал бегом за телегой. Буйволы ступали медленно; Марин догнал телегу, приподнялся на цыпочки, заглянул внутрь: там сидели рядом обозник и Женда; он обнимал ее одной рукой. Было темно и не видно лиц, но он показался Марину молодым и красивым.

Марин остановился как вкопанный. Подумал было, что не надо мешать этим молодым, что сам он дик, безобразен. Ему стало тяжело, захотелось уйти. Но в это мгновение телега застучала по мосту. Марин вздрогнул, бросил свой посох на землю, ринулся вперед, в два-три прыжка догнал телегу, ухватил ее за заднюю ось, поднял страшным напряжением сил и кинул с моста в реку.

Он ничего не видел, не слышал крика. Увидал, что один буйвол пал на передние ноги, потом поднялся. Потом оба буйвола, сообразив, что телеги позади нет, потащили обломанное дышло, заторопились, подняв головы, и исчезли в темноте.

Марин еле переводил дух. Заметив, что в руках ничего нет, стал искать глазами посох. Подошел к тому месту, где оставил, взял и поднял. Лунный диск побелел. Марин вскинул посох на плечо и, как если бы ничего не случилось, побрел вверх по склону холма. Лунные лучи разгоняли мрак, с кустов падали капли, как слезы.

Вдруг Марин услыхал за спиной шаги. Обернулся: за ним шел козел.

ИНДЖЕ {4}

В те времена восстали разбойники многие, даалиями и кырджалиями называемые, много сел пожгли, и пришли на село в неделю мясопустную, и похватали много народу, и ограбили и сожгли село…

Из летописи отца Иовчо

Мутным потоком нахлынули кырджалии с Бакыджиков вниз, на равнину. Впереди — Индже с дружиной своей, а за ним — с дикими криками, словно волки несытые, валом повалили на бешеных конях кырджалии Сиври-билюк-баши, Эдерхан-оглу, Дели-Кадыра и других атаманов.

Редко сбивался в одну ватагу такой страшный сброд: анатолийские турки, зебеки, курды, убийцы, головорезы. Люди, по которым петля плакала, безобразные, страшные — кто в лохмотьях, открывавших голое тело, а кто в роскошной одежде, тяжелой от позументов и шитья. У каждого — кинжал и пистолеты за поясом, но попадалось и такое оружие, что пригодно не столько для боев, сколько для резни и убийства: алебарды с широким, словно у косаря, лезвием, железные крюки, палицы, топоры на коротком или длинном топорище.

Когда все эти орды пали на равнину, поднялась такая пыль, что издали казалось — идет буря. А погода была прекрасная — самое начало весны. На севере вздымались Балканы, растянув синюю цепь свою, облитую солнцем, мягко очерченную, тихую. А остановишься, обернешься назад — увидишь там и сям вспыхивающие среди леса огни; подымется кое-где струйка дыма и оборвется. Этими огнями жители сторожевых селений у горных проходов посылали селам весть: бегите, идут кырджалии!

Но Индже еще не давал знака напасть на какое-нибудь село. Молча ехал он на своем белом коне немного впереди дружины. Словно только тут открылись у него глаза, и он увидел, как несчастна земля, по которой он едет. Пусты поля: нигде ни стад, ни бубенцов. Нивы, давно не знавшие сохи, поросли ежевикой да бурьяном, дороги — травой. Птичьего свиста — и то не слыхать.

Склонил голову Индже, сидя на своем холеном коне, задумался. Чуть стало смеркаться — сзади послышались крики. Он обернулся, видит: кырджалии спешат, напирают; увидал их горящие глаза и зверские лица. Поглядел вперед — понял все: впереди, довольно близко — большое село. Индже узнал: Урум-Эникёй. Не такое, как те, что остались позади: белеют хорошенькие домики, видны сады, церковь вздымает главу, крест так и горит. И хоть село не дальше, чем на расстоянии трех ружейных выстрелов, там как будто не подозревают о приближении кырджалии.