Старомосковские жители - [13]

— Так что же ты хочешь? — удивился ошеломленный, хоть и ничего не понявший Гааз.

— Хочу, чтобы не начальники, а царь правил нами, правил по-старинному, как богом избранный Иван Васильевич. Хочу, чтобы дух наш не смели сквернить, пятиглавых церквей не ставили, а какие есть посносили. — Мирон в привычных словах стал обретать спокойствие духа. Его искрящийся, властный взгляд вновь превратился в пытливый, хоронящийся за тяжелыми, нависшими веками. — Не Христа они изображают пятиглавием, а Никона, в злобе и гордыне возвысившимся главою над четырьмя вселенскими патриархами. А служат в храмах сих не святые угодники, а лукавые табачники. Отцами духовными себя называют, а за крещение и покаяние мзду берут и картофель едят.

— Выходит, и картошка греховна? — задорно улыбнулся Гааз, но Мирон не принял его иронии.

— Когда нечистый соблазнял Христа в пустыне и не мог соблазнить, то плюнул с досады, и тут-то и вырос картофель. Сказывают, что в подземных погребах, где он сложен, всегда слышны визги, топот, иродово пенье.

— Эх, Мирон, Мирон. Всюду тебе дьявол чудится. Ангела ищи, а на дьявола всяк указать сумеет.

— Где искать?.. Нетути его! Кругом начальники в казенной одежке со светлыми пуговицами. Даже гербом матушки России нарекли не человека, не птицу, не зверя, а дьявола, ибо двуглавых орлов не бывает, о двух головах один антихрист ходит.

Федор Петрович пододвинулся к распалившемуся от злобы купцу и погладил его грубую, натруженную ладонь.

— Терпелив будь ко всем, Мирон. Думай чаще не о царстве, а о своих земных делах и не осуждай людей за зло, тебе причиненное. По неведению делают они его. Вижу, неспокойное у тебя сердце. Так оставь рассуждать об орле — это суета, и торопись делать добро в земной жизни, спеши дарить ближнему счастье, покой и надежду. Ведь это и проще, и важнее.

Мирона от жалости к себе разобрало чуть не до слез. Он не понимал, чем выбит из многолетней привычной колеи мыслей: то ли понятными обличительными словами, давно не слышанными в кругу братьев по вере, то ли ощущением наступающей старости, то ли теплом ладони доброго и решительного лекаря. Раскольник безысходно вздохнул, устыдившись своей гордыни, но остался тверд в вере и порешил уйти от греховного спора:

— Знаю, за полста лет мне уж перевалило и пора устраивать себя по образу создавшего нас. Но все, воистину все, кроме врагов моих, желают мне успехов в суетах жизни, в мирских радостях. Не найти мне уже пути истинного, по которому в одиночку ходят. Слава богу, не загружаюсь работой до слепоты душевной, до глухоты сердечной. Вот и сейчас чую — ранка на сердце, а я и рад ей. Вы, ваше превосходительство, не беспокойтесь, мы, как и в прежние годы, в светлое воскресенье три воза калачей и два с одежонкой доставим к Рогожской заставе. Ну, а в остальные дни, как прежде. Деньгами, правда, теперь трудно подавать. Непозволительно, говорят, иметь преступнику деньги. Это отчего же? Чтобы не распалился и опять кого-нибудь не зарезал?..

— Верно, верно. Народ от Воробьевского замка стали гнать, кто в именины или по другому случаю приедет оделить несчастных. Говорят, что деньги их развращают, что они вино на них покупают, что за ними глаз да глаз нужен, строгость и порядок. А кто им вино покупает? Те же, кто для строгости и надзора поставлены… — Гааз безнадежно развел руками. — А как в дороге без денег-то? Это в Москве приволье — калачей надают, а впереди тысячи верст и безлюдье. Полгода ведь идти.

— Значица, теперь и милостыньку запретили? Ну-ну, значица, волков из нас сделать хотят: не смей подать, не смей одеть, не смей накормить. Воистину антихристова власть! Неужто и после этого глаза ваши не видят, уши не слышат, что жизнь пошла вперекосяк?.. — Мирон встал, расправил рубаху под опояской и с торжеством рассмеялся. — Ну, ничего. Выгона с медью по воскресным дням посылать будем на Владимирскую дорожку. Там начальства нетути, не заарестуют. Всех оделим нашей скорбной денежкой!

Гааз благодарно взял Мирона за руку и заплакал от счастья.

— Спасибо тебе, они будут так рады, так рады. И прости меня, старого дурака. Гордыня обуяла, вот и стал поучать. А ты любишь несчастных, вижу, что от сердца идет дар твой. Они же так несчастны, им так нужно, чтобы их любили.

Если бы Мирон не удержал чудака лекаря, тот, наверное, грохнулся бы перед ним на колени. Было странно и неловко, что ученый человек, действительный статский советник, дворянин столь неуемен в чувстве благодарности.

— Что вы, что вы, ваше превосходительство… Помилуйте… Вы уж, будьте добры, не волнуйтесь. У меня к тому же есть к вам маленькая просьбица.

— Конечно, конечно.

Гааз постарался заменить умиление сосредоточенностью. И, несмотря на годы и романтический характер, у него это получилось. Они уселись по своим местам, и Мирон степенно заговорил:

— Один из братьев наших захотел на старости бога почтить молитвою и выстроил для того на своей землице домишко. Какая тут вина? Что он, нехристь, что ли? А ему за то, что тайно молился в своей часовенке, присудили на седьмом десятке лет идти в каторгу. Да еще наказали перед выходом всыпать ему сотню прутиков… Вот она какая, злосчастная наша вера!