Старомодная манера ухаживать - [63]

Нет, не так. Следовало бы сказать: «думал», а не «подумал».

Я уже не могу вызвать в памяти то мгновение, когда увидел ее впервые. Это было давно, а все давно минувшее тонет, теряет четкие очертания. Во всяком случае, эта встреча, вероятно, произошла в самом начале нашей несчастной учебы, если это действительно была учеба, а не дрессировка с целью приучить нас к якобы счастливому будущему. Ужас, вытекающий из этого, вам хорошо известен. То есть я хочу сказать, произошло это так давно, что мне кажется, будто я знал ее всегда. Мало того — я знал ее еще до нашего знакомства. Ждал, когда она появится, и она появилась. А то, что ей потребовалось намного больше времени, чтобы воспринять меня — это уже совсем другая история. Я так настойчиво взывал к ней, что она просто должна была войти в мое пространство. Суть в том, и на этот счет я могу давать советы, опираясь на свой опыт — хотя он тут не помощник, ибо каждый должен испытать все сам, пропустить боль через себя, — суть, повторюсь, в следующем: в достаточной ли степени вы желаете чего-то, и хватит ли у вас сил выносить это желание, достаточно ли у вас времени и упорства посвятить ему всего себя. Желания стремятся к осуществлению, даже когда неизвестно, что с нами произойдет, если они сбудутся. Я добился своего, я научился сосредотачивать все свои мысли на Тамаре, но до сих пор не уверен в том, думала ли Тамара обо мне так же, как я о ней — думал и продолжаю думать.

Хотя она утверждает, что все совсем не так. Но как проверить, ведь она так ненадежна?! И еще: найдется ли вообще кто-то, кому я смогу поверить хоть в чем-то?

Кто?

А было так: однажды зимним днем в Новом Белграде — тогда мне было шесть, а ей семь лет (меня записали в школу чуть раньше положенного, быстро развивающийся ребенок, а она — единственная дочь в неполной семье), нас повели в зоопарк, за рекой, пониже крепости, белые медведи были в хорошем настроении. В городе шел снег, а я держал Тамару за руку, мы были замечательной парой, так решила учительница Хаджиперович. Я никак не мог скрыть своего волнения, так же, как и она не могла скрыть своего неудовольствия и потому воспользовалась первой же возможностью, чтобы вырвать свою руку из моей. Как я понял много позже, так начались ее уходы от меня. Я буду и дальше рассказывать вам об этом, поскольку все наши годы, по сути, сводятся к одному: к ее уходам и к странным, внезапным возвращениям по одной единственной причине — ей хочется знать, что я всё еще здесь, жду ее и она может делать со мной что угодно; при этом она постоянно повторяет, что я нужен ей именно потому, что, пока есть я, ей есть куда вернуться. То есть я — это место ее постоянной прописки, которое она может запросто покинуть, зная, что там ее постоянно ждут. Очень интеллигентное объяснение, как и все прочее, но, говорю я вам, звучит не очень-то убедительно.

Не верю я ей… И постоянно спрашиваю себя: если она так хочет вернуться, то почему не вернется раз и навсегда? Но, похоже, дело совсем в другом, речь о постоянном стремлении к тому, чего у нас в настоящий момент нет. Не знаю, где я вычитал: противоположный берег всегда выглядит лучше нашего.

Недостижимое нас стимулирует.

Кроме белых медведей, мы посмотрели волков, они выглядели линялыми и ничуть не кровожадными, потом нам показали обезьян и крокодилов, так и не заинтересовавшихся нами, а под конец в парке, рядом с зоосадом, нас всем классом сфотографировали. Это была первая наша с Тамарой фотография, один из редких общих снимков. Я никогда не любил рассматривать фотографии, от поисков утраченного времени я становлюсь слишком чувствительным, но вот: стою я, задумчивый, с легкой улыбкой, слегка потерявшийся в великоватом зимнем пальтишке, на пару размеров больше (на всякий случай, расту все-таки быстро), сшитом из старой отцовской шинели, в шумной толпе ребятишек. Боже, где они все, ни одного не могу вспомнить по имени. Как сложились их жизни, что их сжирало и пережевывало, делало несчастными и безутешными? Тамара на противоположном фланге, специально отошла, смотрит на мир удивленными глазами. И об этом я вам расскажу, когда представится случай, — об этом удивлении и об этих глазах. Для меня Тамара всегда — как на той фотографии, такой я ее люблю беспричинно и беспредельно, несмотря на боль, которую она мне причинила.

Пусть давно. (Только прошу вас, не сочтите это за самобичевание.)

Наверняка она тоже помнит ту зиму, должна помнить, когда они с отцом переехали на новую квартиру, в двух кварталах от прежней. Мать оставалась в старой, а потом, год спустя, уехала в Германию, в какой-то маленький городок под Гамбургом, вышла там замуж, и ни разу не возвращалась, даже чтобы посмотреть на маленькую дочку. Моя школьная подружка не замечала меня, или делала вид, что не замечает, пока мы шагали от клетки к клетке, от ворона к тюленю, от диких кабанов к рысям (какие великолепные кошки!); и вот после всего этого, после стольких лет осталась только эта фотография, на которой она, семилетняя девочка в миниатюрной, очень модной тогда пелерине, смотрит в объектив одного из учителей, видимо, руководителя школьного кружка фотолюбителей, смотрит с такой невероятной смесью превосходства, любопытства, кокетства и удивления, чуть капризно, что через двенадцать лет, в течение которых я, влюбленный в нее, буду страдать, это станет неотъемлемой частью ее очарования. Или, еще точнее, чтобы излишне не смягчать формулировки, — самой привлекательной чертой ее эротичности. Потому как — обратите внимание! — когда женщина удивлена тем, что кто-то желает ее, а особенно когда это желание ее беспокоит или злит, она делается неодолимо привлекательной, и подобную привлекательность я и называю про себя Тамарой.