Старомодная манера ухаживать - [20]

рассказывает сказки.

Я обнял его, и мы вернулись в журчание гостиной, где о своих любовных приключениях повествовали даже пары на грани развода, которые, черт его знает зачем, поддерживают иллюзию, что они по-прежнему вместе. Ах, да, был и Горан, друг ранней юности Михайло, когда-то они вместе валяли дурака и собирали петуньи, с ним какая-то совсем молодая женщина, в дочери годится, он представил ее как приятельницу. Все на нее таращились, так бывает, когда в комнату входит некто, чей теперь черед пробуждать у остальных маленькие грязные мысли. Мне Горан не сказал ни слова, мы только обменялись приветствиями, как-то искоса, скользящим взглядом, а Анну он весьма сердечно обнял, не скрывая радости, и она обрадовалась, по крайней мере мне так показалось. Они расцеловались, бывшие любовники, и эту их близость я воспринял не как искренность, хотя, как кто-то сказал, многие воспринимают любезность как искренность, возможно, тут речь о сводных сестрах.

Пробки в Новом Белграде обычно рассасываются после полуночи, и как раз в это время мы распрощались с друзьями. Разумеется, мы пообещали, что будем переписываться по электронной почте, потому что кто же в наше время пишет письма. Дай бог здоровья, сказал Михайло, провожая нас, но может быть, однажды и вы до нас доберетесь, да, далеко, ну и ладно, это так волнующе, парить в облаках над океаном.

До холма на окраине города, где мы с Анной живем, недалеко, минут пятнадцать ехать по опустевшим проспектам. На последнем светофоре перед поворотом на нашу улицу загорелся красный. Анна затормозила, послышался легкий скрип резины.

— Ты меня любишь? — вдруг спросил я, в конце вечера, без причины, просто так, каким-то не своим голосом.

— Подожди, я подумаю… — сказала Анна, и потом молчала дольше, чем, как мне показалось, надо.

— Я тебя кое о чем спросил, — настаивал я. Я вообще-то не упрямый, легко и быстро отступаю. И не жалею. Моя боязнь иного рода.

— Я работаю над этим. Уже некоторое время.

— Давно?

— Не меньше двадцати лет.

— И?

— Похоже, получается. Любить тебя нелегко.

— И не противно.

— Похоже, что нет. Впрочем…

— Впрочем?.. — мне захотелось услышать конец фразы. Ведь желания всегда живут своей жизнью, как им хочется, и не позволяют себя укротить.

— Впрочем, я бы сказала, да. Как однажды сказала ему. Когда-то.

Я наклонился к ней, мне хотелось заглянуть ей в глаза, в них — всё несказанное. В этот миг загорелся зеленый.

Анна прибавила газу.

В ночном небе, высоко над речным островом собирались в стаю птицы.

Перевод

Елены Сагалович

Слишком много времени для несущественных вещей (мелодрама)

Осень, дни короче. Ранним утром, еще сонный и безвольный от недавнего сна, через пустое, увядающее поле между двумя новобелградскими кварталами я веду своих дочерей, Анну и Ханну, в садик. Они, по обыкновению, что-то щебечут. Младшая, четырехлетняя Анна, держит меня за руку, и на самом деле она меня тащит, а не я ее, а Ханна, ей шесть лет, идет на пару шагов впереди и напевает английскую песенку: hickory dickory dock, the mouse run up the clock, the clock stick one the mouse run down. И так целыми днями, уже надоело. Они всегда просыпаются раньше меня, сквозь сон я слышу, как по паркету топочут маленькие, босые ножки, и мгновение спустя дочки уже у меня в кровати, под одеялом. Они ласковые, я глажу их кожу, молочную, в «мурашках», которая когда-то станет гладкой, женской. Раньше, проснувшись, я мучительно освобождался от снов, но теперь у меня нет на это времени, я встаю, помогаю им одеться. Обрывки увиденных во сне историй потом целый день возвращаются ко мне.

Поле, которое мы переходим, огромно и негостеприимно, то тут, то там поблескивают лужи после недавнего дождя, хмуро, над нами медленно тянутся облака[4]. Мы идем по дорожке среди уродливых, дикорастущих кустов, встречаемся с редкими прохожими. Время от времени натыкаемся на бродячих собак, днем они спокойны и осторожны, почти безобидны. Ночью, под луной, в опустевшем квартале я слышу их печальный вой. Иногда, под низким небом, придавленный его близостью, вот так, как в эти дни, когда наша маленькая семья, мы трое, неохотно выбирается из теплой берлоги, город напоминает огромный резонаторный ящик, наполненный шумами. Тогда мне начинает казаться, что я шагаю во внутренностях контрабаса. Скудный, процеженный утренний свет льется сквозь облака и сопровождает нас до тех пор, пока мы не оказываемся в соседнем квартале, среди холодных теней зданий, в которых люди медленно просыпаются и с отвращением готовятся прожить еще один пустой, безликий день. В школу мы всегда приходим первыми, я помогаю снять куртки и переобуть кроссовки, целую их, они меня, прощаемся, ухожу, не увидимся до вечера, я последним из родителей прихожу за своими девочками.

Иду дальше, в супермаркет, покупаю все, что нам нужно на сегодня. На выходе меня уже поджидают: трое утренних промерзших пьянчуг, в изношенной, запущенной одежде. Они возятся с бутылкой, завернутой в пакет из грубой бумаги. Мы с ними сверстники, одного я даже довольно давно знаю, его зовут Краста. Обычно мы только приветствуем друг друга, разговариваем редко, чаще примерно так: