Старое предание - [29]

Мягкий её голос проник в его сердце.

— Нам нужно твоё слово, — прибавила она, гладя мальчика по лицу.

Она низко склонилась к нему, и Герда, обливаясь слезами, стал ей рассказывать на ухо о том, что вчера делалось в городище: как разгорелся кровавый пир и во дворе бесновались пьяные кметы, как их обнажённые трупы бросали в озеро и как смеялся князь и каркали вороны, а собаки выли — от радости или от страха. Он рассказал, как потом несытые княжеские псы сбежались лакать ещё тёплую кровь в лужах, как наутро причитали и плакали женщины, как уносили они трупы и грозили князю.

Он рассказывал, а Дива бледнела, вся её осанка преобразилась, девическая мягкость сменилась рыцарским бесстрашием, глаза из-под ресниц метали пламя, а белые руки сжимались, как будто она держала в них меч. Она высоко вскинула голову, и на бледном лице её загорелся румянец.

Когда Герда кончил рассказ, вошли Хенго и Виш; мальчик, испугавшись, что раскроется его болтовня, едва успел проскользнуть вдоль плетёной стены конюшни и тут забился в угол, съёжившись под лоскутом сукна. Дива стояла, как прикованная, и долго не двигалась с места. Виш, мимоходом взглянув на неё, прочёл на её лице, что в душу ей запала какая-то искра, от которой она воспламенилась. Движением ресниц она показала отцу, чтобы он проходил и ни о чём не спрашивал.

Едва Хенго переступил порог, как в горнице смолкли женские голоса, и только смех пролетел, как ветер по листьям; сразу стали слышны скрежет жерновов, потрескивание огня, бульканье кипящей воды и стук дождевых капель, стекавших с крыши на завалинку.

Гостя встретили радушно. Немец, мрачно насупясь, сел за стол, губы его не разжимались, а лоб, казалось, придавил камень, не давая открыть глаза и ясно взглянуть. Тщетно заговаривал с ним Виш, тщетно старая Яга, подавая кушанья, расспрашивала о Самборе — он ничего не знал. После бури небо прояснилось. Чёрная грозовая туча ещё стояла вдалеке над лесом и по тёмной её одежде змеями проносились молнии, а над избой уже сияло лазурное небо и светило солнце. Птицы отряхивали намокшие крылышки и, щебеча, летали вокруг дома. Ласточки уже носили комочки ила для гнёзд, а воробьи яростно ссорились из-за найденных зёрен. Аист собирался в путь и, стоя на длинных ногах в своём гнезде, хлопал крыльями и, задрав кверху клюв, курлыкал.

Почти не притронувшись к еде, немец поднялся и стал прощаться с хозяином, словно ему не терпелось ехать. Он забрал свои тюки, навьючил на лошадей, сел сам и вскоре вместе с сыном скрылся из виду, свернув в лес.

Виш, стоя у ворот, смотрел им вслед, когда подошла Дива. Старик обернулся к ней и ласково улыбнулся. Всякий раз, когда он смотрел на эту дочь, красу и радость дома, лицо его светлело. И всегда Дива отвечала ему улыбкой, теперь же она была задумчива и печальна. Молча приблизившись к отцу, она повела его к реке.

— Немец ничего не говорил? — спросила она.

— Молчал, как могила, — ответил старик.

— А мне счастливый жребий в немом отроке открыл дар речи, — сказала Дива. — Сын Хенго поведал мне страшные вести. Тебе надо знать о них, отец. Грозные ветры веют на нас из городища… Мальчик не лгал; рассказывая, он плакал и ещё весь дрожал от страха. Послушай!

Тихим голосом Дива начала свой рассказ. Опершись на посох, Виш слушал её, опустив голову. По лицу старика нельзя было понять, какие чувства волновали его, оно оставалось холодным, как камень; он не мешал дочери и не прерывал её ни одним словом. Но вот она умолкла, а отец, казалось, все ещё слушал её.

Наконец, он поднял голову, и из старческой груди его вырвался тяжёлый вздох.

— Пора, — сказал он, — будь что будет… Надо сзывать вече, давно его не было, и люди разошлись врозь, действуют всяк по своему разумению. Пора со своими совет держать, разослать вицы[28] созвать братьев… Будет на то их воля, пусть выбирают мою старую голову, и, что порешит наш сельский мир, то я и сделаю, а ты, Дива, молчи!

Дочь склонилась к нему и, взяв его руку, поцеловала.

— Коляда поможет! — шепнула она.

VII

Не прошло и часу, как старый Виш снова показался на пороге своего дома, но он так изменился, что его трудно было узнать. Дома он ходил босой, в полотняной рубахе, а теперь оделся по-дорожному и совсем преобразился. На нем была новая коричневая сермяга с синей оторочкой, на ногах новые поршни, подвязанные красной тесьмой, а на голове меховая шапка с пером. На поясе висели блестящий меч и праща, а за плечами — лук и стрелы. Ходил он теперь прямо, высоко подняв голову, как и подобало старому воину, и, казалось, в этом уборе ему поубавилось лет.

У ворот уже ждали три лошади, покрытые сукном, их держали под уздцы двое чисто одетых, вооружённых слуг, которые должны были сопровождать своего господина. Все провожали главу дома и подходили к его руке. Провожала его и старая Яга, встревоженная, утирая фартуком слезы: почуяла она, что это не к добру, раз Виш, так давно не выходивший со двора, — разве что к бортям или в лес, — вдруг, никому не говоря, куда и зачем, собрался ехать.

Она и Дива подошли вместе с ним к серой лошади, которая рыла копытом землю, но, увидев хозяина, потянулась к нему мордой и заржала, ожидая, когда он сядет. Один из слуг хотел было помочь старику, но Виш, словно вдруг у него прибавилось сил, бодро вскочил на коня, кивнул головой на прощание, показал рукой на лес, — и все трое молча тронулись в путь. Долгое время они ехали вдоль реки. Но вот у самой воды показалось несколько ветхих хижин, за ними на кольях висели сети, а на песке стояли перевёрнутые челны. Наполовину зарытые в землю, похожие на жилища бобров, эти хижины имели крайне убогий вид, но ещё более жалкими казались полуголые люди, которые вышли на голос Виша. Это были пришлые люди, их посёлок, называвшийся Рыбаки, недавно вырос на земле Виша. Несколько голых детишек и сгорбленная, прокоптившаяся от дыма старуха испуганно шарахнулись при виде хозяина, и только двое рыбаков что-то пробормотали сквозь зубы на его вопрос. Отвечая, они искоса, недоверчиво и тревожно поглядывали на Виша.