Старинная гравюра - [13]

Правда, скажи кто-нибудь сейчас Державину, что к Зоричу у него неприязнь, он вряд ли согласится. Скорей, насмешливо пожмет плечами — почему, откуда? Дескать, сочувствие камердинеру — это не обязательно неприязнь к его хозяину. Если уж на то пошло, так Державин и Зоричу сочувствует — спасает, как может, беспутного, не отдает его в пасть акуле Кутайсову. Да и что Семен Гаврилович неслыханного совершил? Обидел слугу? А сам Державин разве всегда со своими слугами ангел?

То же и к штабс-капитану. Ну, закружилась непривычная к блеску голова. Ну, взыграл в крови бес при соблазнительном предложении Зорича. Так что?

Нет, нет, одно теперь на уме у Гаврилы Романовича — карточный интерес. И ничего другого…

Но это — если бы кто-нибудь спросил. Если бы сам у себя, наконец, спросил. Если же не перед людьми, перед богом, то — вот ведь наваждение! — стоит и стоит перед глазами Живокини. Такой, каким был он в мгновение, должно быть, самого тяжкого для него страдания. Когда крикнул не голосом — сердцем: «Я прошу вас, эчеленца! Я не нахожу слов…» И еще наваждение — точно безумные глаза балетчицы. Глаза, которыми смотрела она, когда щелкнул каблуками перед Зоричем штабс-капитан…

Давно, ой давно не помнит себя Державин таким упорным и злым в игре. Будто не скромный случайный партнер — сама причина неприятности, муторности его сегодняшнего настроения сидит перед ним в гренадерском мундире. И он рад отомстить, поиздеваться.

Вот так он некогда, просадив матушкины деньги, спешно нахватался у корчемных картежных королей заговоров, подборов, еще того-сего, что делает человека за картами не бараном, и без жалости, мстительно сам принялся ощипывать до последнего перышка желторотых. Правда, было это бог знает когда. И был он тогда не сановником, не пиитом с мировым именем, а не очень разумным сержантом. Да вот получается — сенатор и тайный советник не до конца с тем заводным сержантом распрощался…

Довольно, сударь мой, пошутили, начинаем серьезную игру. Что вы скажете, уважаемый, если подбросим для начала валетика. Червонного, например. Он похож на вас, сей валетик. Он также глупеет и беспомощно хлопает глазами, когда увидит даму…

Ах, валетик вас не пугает. Не боитесь, говорите, валетика. А мы все-таки еще одного подкинем. Скромного, пикового. Пиковое положение — слыхали такое выражение? Это о таком, в какое вы сейчас попали. Потому что сели вы, мой сударь, в лужу… Вылезете, конечно, отмоетесь. Еще не на одном балу будете гарцевать да облизываться на девиц. Но пока что — как там, в лужице?.. И что у вас за зубы, боже мой! Вот уж, наверное, мутило от них Азаревичеву, когда с вами танцевала!..

Гляди ты, отбился! И от пикового валета отбился. Семен Гаврилович, душа моя, предлагай, брат, что-нибудь теперь ты. Это не то же самое, конечно, что предлагать гостям своим дансерок, тут надо помозговать. Однако ж иной раз голова у тебя варит… Вот-вот, я и рассчитывал, что бубны у тебя. Как вы насчет бубен, господин штабс-капитан? Видите, как роскошно алеют? Гренадерский аксельбант! Глазки венценосца, когда разгневается! Коли наговорят на покорного слугу вашего обер-шталмейстср да генерал-прокурор. Разум ведь святые угодники, простите! — валетный, не тузовый. Сравнишь его в оде со львом, а сам будто верблюд отплевываешься…

Э, нет, мой хороший, такая карта не спасет. Масть у нее подгуляла, масть. В картах, батюшка, масть — что сословье среди людей. Маститый — слово такое знаете? Отсюда оно, от «масть», это важное надутое слово. Когда я маститый, когда масть моя выше твоей, что тогда твои красота, ум, порядочность? Все равно могу над тобой издеваться, как Зорич над крепостной балетчицей иль как его канцеляристы над Матреной Янкевичевой. А челобитную никакой властелин, никакой Державин от тебя не примет…

Уже не улыбается, уже сидит бледный, позеленевший штабс-капитан. Третий час хлопают, шмякают, скользят по сукну тугие глазетные пики, трефи, бубны, черви. Третий час фортуна смеется над ним гнусавыми, с шепелявинкой шпильками Державина. И чем дальше, тем страшнее глядеть ему на числа, которые гайдук в ливрее аккуратно записывает грифелем на дощечку.

А Гаврила Романович на ту дощечку посматривает злорадно. Все еще не остывает. Все еще мстит. Не одному угреватому дураку-партнеру за прыткость там, где не надо. О нем как раз думается меньше. А больше… Страшно это произнести даже самому себе сенатору и тайному советнику Державину — о ком ему думается…

На четвертом часе игра, наконец, заканчивается. Вид у штабс-капитана такой, что лучше к нему не подходить. Он сидит за столиком, беззвучно шевеля губами. Сидит один, — все, кто толпился вокруг, отошли с партнерами.

Гайдук, коего Зорич посылал насчет комнаты, осторожно спрашивает, когда их благородию привести балетчицу — сейчас, немного попозже или вообще под утро?

Бессмысленно поглядев на гайдука, штабс-капитан отвечает надрывной, визгливой, отборной казарменной бранью. И, обхватив голову руками, бежит к дверям.

Державин глядит ему вслед. Глаза старчески сощурены. Удовлетворен он иль огорчен — не понять.

8

А во флигеле, где обитают девушки-балетчицы — семнадцать, принадлежащих Зоричу, и Екатерина Азаревичева, выкупленная балетмейстером, — обычный будничный вечер. Неземных нимф, утром очаровавших Державина, тут не видно. На узких, жестких скамьях готовятся ко сну молоденькие крестьянки. Точно такие, как в других помещениях для дворни. Точно такие, как в тысячах изб окрест.