Старики и Бледный Блупер - [144]

Пес медлит. Сесилия подсовывает миску псу под нос. Она поднимает кусок болонской колбасы и держит его на весу. Пес цепляет зубами мясо и одним глотком отправляет его в желудок. Пока он доедает мясо и печенье, Сесилия гладит его по голове. Пес отвечает глубоким горловым урчаньем и начинает есть быстрее.

Я говорю: «Привет, Колосок».

Сисси поднимает глаза, и лицо ее расплывается в улыбке. «Джеймс!» Она вспрыгивает на ноги и обнимает меня.

Я вручаю Сисси фунтовый[244] пакет драже-кукурузин. Зажав конфеты в руке, Сисси забирается мне на спину. Я везу ее на спине к дому, а она вопит: «Ма! Ма! Это Джеймс! Джеймс приехал! Джеймс приехал!»

Мама стоит на веранде, заслоняет глаза от солнца картонным веером, недоуменно глядит на меня. Она говорит: «Джеймс? Ты?»

Бабуля направляется к дому с участка.

* * *

Перед ужином я отношу цивильную сумку в мою прежнюю комнату. Комната все та же, только меньше стала и душнее, и кровать моя — детская какая-то, все так же накрыта пледом с нашитыми вручную лоскутьями-бабочками.

Мой микроскоп и мензурки, колбы и пробирки из химического набора покрыты тонким слоем пыли.

В рамочке — фотография Ванессы, школьной моей пассии, с надписью «С.Б.О.Н.С.» — «Сладкой баловнице одной не спится». Когда я обучался в Пэррис-Айленде, Ванесса писала свои «С.Б.О.Н.С.» на обороте конвертов с письмами, которые посылала мне. Наш старший инструктор комендор-сержант Герхайм — романтическая душа! — очень любил заставлять меня поедать ее письма не вскрывая.

Когда я был во Вьетнаме, Ванесса прислала мне пацифик, который я носил в поле, сейчас он на ковбоевском «стетсоне».

Единственное прибавление в моей комнате — фотография из учебки в рамочке. На ней загорелый, страшно серьезный пацанчик в синей парадке. Уши у пацана — как у слона. Раньше она стояла на кофейном столике в гостиной.

На стене — гобеленчик в рамочке, на нем морпехи на Иводзиме воздвигают христианский крест.

Все книжки на месте, сотни книг. Книжки в мягких обложках на полках из досок от яблочных ящиков. Но книги мне теперь без пользы. Я тоскую по Хоабини и рисовым полям. Я тоскую по людям, которым есть что терять. Американцам нечего терять, кроме атрибутов своей американской мечты. За землю уже не стоит драться, раз ее превратили в недвижимость.

Я стою в комнате, где прошло мое детство, но мне страшно хочется домой. Мне кажется, что я в мотеле.

На какое-то мгновенье я возвращаюсь обратно, под тройной покров джунглей, где меня окружают тени, и тени эти — вьетконговцы. И я наклоняюсь, чтобы в свете фонарика подергать зуб тигра, спаленного напалмом.

В углу комнаты стоит деревянный ящик, доставленный из Дананга. Ящик вскрыт. Мои верные братаны в Кхесани аккуратно сложили туда мои пожитки, включая (все как надо, оформили как военный трофей) мой пистолет «Токарев», самый что ни на есть ценный во Вьетнаме сувенир.

Я вгоняю в «Токарев» обойму с патронами и опускаю его в «стетсон».

Так здорово, когда у тебя снова есть друг.

* * *

Рассевшись к ужину, мы произносим перед едой молитву.

За ужином знакомлюсь с отчимом, Обри Бисли. Он худой как жердь, и голова у него лысая как детская попка. На нем линялый синий фартук с нагрудником, рубашки под ним нет. Руки у него тощие, бледные, поросли черной шерстью. В носу — варикозные прожилки, он слишком часто улыбается и сам ничерта не верит ни единому своему слову. Он говорит: «Я бы тоже коммунистов пострелял!»

Обри сплевывет табаком «Булл Дурхэм» на пол и говорит: «Сынок, я читал письма, что ты Плессу с войны писал. Ну, ты хитро придумал, как от боев отмазаться — писакой устроился. Ловко! Я сам с Большой Войны свалил. Заявил, что спину надорвал. И никто из врачей армейских не смог доказать, что я на самом-то деле не инвалид!» Обри смеется, переключает внимание на телевизор, новый, цветной — перетащили в столовую на время ужина. «Потом был помощником регистратора в Ти-ви-эй. И снова проблемы со спиной помогли. Пенсию по инвалидности получил!»

На ужин подают жареного цыпленка — горячего, золотистого и подрумяненного, и липкого. На столе дымящаяся тарелка зеленой фасоли, слоистое домашнее печенье, горячее — не удержать, густая подливка, вареная картошка, молодые початки желтой кукурузы, мамалыга, фасоль с черными глазками и кукурузный хлеб. Густые запахи, поднимающиеся от еды, одновременно и незнакомые и привычные.

Ковыряюсь в тарелке.

Бабуля пихает меня локтем, подмигивает: «У тебя всю дорогу брюхо сыто, да глаза голодны».

Мать говорит: «Ты бы как-нибудь надел свою армейскую форму и сходил в воскресенье в церковь. Тут все за тебя молились».

Я говорю: «Ма, я ж только-только приехал. К тому же, я не в Армии. Я морпех».

Бабуля говорит: «Мальчик мой, а с чего ради ты писал так редко?»

Я говорю: «Занят был, Бабуля. А ты что, читать научилась?»

Бабуля смеется. «Занят, не занят, а время найти всегда можно». Пинает меня под столом. «Ешь давай. А то вон какой — кошка и то потолще притаскивает».

Мать зовет Сисси, которая на задней террасе. «Сисси! Умывайся побыстрей. Давай за стол. Брат домой вернулся».

— Ладно! — откликается Сисси. — Уже иду.

И, себе под нос: «Я же не просила, чтоб меня последышем рожали…»