Старик и ангел - [64]

Сергей Григорьевич несколько минут смотрел вслед удаляющейся в глубину леса паре. Оба размахивали руками, продолжая, видимо, свой вечный спор о говне. Вот они уже почти скрылись между деревьями, вот уж и не видно их…

Кузнецов повернулся на бок, натянул ворот пальто на израненное лицо и заснул крепким сном выздоравливающего — совершенно не боясь простудиться на сырой земле.

Да вроде это уже и не земля была, а чистая больничная простынка.

Глава двадцать четвертая Определенное место жительства

В руки ему дали избранные места из истории его болезни с окончательным диагнозом при выписке длинным и непонятным, так что Сергей Григорьевич даже не смог найти знакомое слово «инфаркт». С этими бумагами, к которым были подколоты сложенные гармошкой ленты кардиограмм, какие-то черные, с мутными тенями, фотоотпечатки на тонкой бумаге и таблицы с подписями и печатями, ему следовало вскоре отправиться на ВТЭК (что это такое, он не знал) по записанному на отдельном листке адресу. Лечивший Кузнецова врач высшей категории Махмуд Алиевич, красивый молодой человек лет двадцати пяти, оказался земляком Руслана Эдуардовича, кузнецовского завкафедрой. Поэтому он лечил профессора старательно и таки вылечил ведь! Так вот, юный Махмуд, прощаясь и даже не намекнув ни на какие деньги, объяснил своему пациенту, зачем ему идти на ВТЭК: там дадут Кузнецову инвалидность третьей степени. Впрочем, нет, это заслуги перед Отечеством бывают третьей степени, а инвалидность — группы, кажется… В результате чего будет прибавка к пенсии и многие лекарства по полторы и даже по две тысячи упаковка начнут выдавать бесплатно.

Но Сергей Григорьевич, конечно, прежде всего поехал домой, в свою советскую профессорскую квартиру. В его воспоминаниях эта квартира как-то постепенно изменила свой реальный пыльный вид и запах забытых в холодильнике продуктов, сделавшись снова той шикарной квартирой, которую профессору Кузнецову выделил райисполком с учетом льготных метров за ученую степень и прочие заслуги — тогда еще не третьей степени, а просто перед Отечеством. В той квартире были письменный стол, купленный в антикварном на Фрунзенской, и зеленая лампа из того же антикварного, как и следовало быть в профессорском кабинете. Там в спальне стояла широкая супружеская кровать, которой он часто, как бы задержавшись на ученом совете, предпочитал кушетку под прибалтийским пледом в кабинете же. Там, на кухне, утром ждали его каша из полезнейших овсяных хлопьев «Геркулес» и чашка хорошего кофе, добытого в магазине на Кировской и сваренного в турке, подаренной ереванским аспирантом. Там был относительный домашний мир, там царило необходимое приличное лицемерие, вполне соответствующее всему, что существовало снаружи, вне квартиры…

И какого черта не хватало, думал профессор Кузнецов, сначала трясясь в автобусе, потом давясь среди пассажиров метро и, наконец, идя к своему подъезду наискосок, срезая угол через двор, прежде напоминавший небольшой парк, а теперь — исключительно авторынок, забитый некогда вожделенными и недоступными, теперь же отвратительными и ненавистными иностранными автомобилями. На хрена сдалась эта свобода, грубо, как привык за последние дни, думал профессор, по мере приближения к квартире вспоминая запах прокисшего в холодильнике йогурта и заплесневевших сосисок; свобода, от которой все разрушается — жилье, семья, город, работа в институте и даже коронарные сосуды…

Если бы вы сказали ему, что все эти разрушения начал он сам именно в те годы, которые теперь вспоминает с тоской, Сергей Григорьевич очень удивился бы, принялся бы спорить, и только спустя некоторое время природная его склонность, усовершенствованная наукой, к анализу заставила бы его согласиться — да, всё своими руками…

Он долго искал по карманам ключ, обнаружил его с трудом, сунул в прорезь замка — ключ не лез. Более того — его не удавалось и вынуть, чтобы попытаться вставить другой стороной. Потея и раздражаясь, Кузнецов возился с ключом, когда дверь вдруг распахнулась наружу, едва не сбив его с ног. Странно, успел он подумать, почему наружу и почему она такая толстая, и вообще вроде бы железная, не было здесь никогда железной двери… Но додумать до конца мысли о двери он не успел, поскольку от всяких мыслей его отвлекли двое, стоящие в дверях.

Люди эти могли бы произвести сильное впечатление и на человека, более привычного к современной жизни, чем старый профессор.

Итак, в дверях стояли, обнявшись, двое молодых мужчин, на которых из одежды были только обернутые вокруг чресел (не знаете слово? — в словарь, дорогие, в словарь, а я вам не подрядился, по ходу, только вам понятные слова употреблять! по ходу знаете? ну, и чресла выучите для равновесия) большие купальные полотенца. Все остальное было обнажено, и если бы Сергей Григорьевич был поспокойней, он бы отметил, что таких атлетически сложенных мужчин он не видел даже в своей спортивной юности. Так же, как не видел тогда и даже представить не мог бы мужчин с выкрашенными в золотисто-желтый цвет короткими кудрями, с серьгами в ушах и с татуировкой — у одного на правом плече был кружок с крестиком, у другого, на левом, со стрелкой. Кажется, знаки Марса и Венеры, вплыло в голову профессора смутное воспоминание, и одновременно ситуация стала понемногу проясняться. Один из юношей, изящно жестикулируя и любезно улыбаясь, быстро заговорил по-немецки, причем в первой же фразе мелькнула