Старая записная книжка. Часть 2 - [30]

* * *

Я жил в обществе, терся около людей; но общество и я – мы два вещества разнородные, соединенные случайностью, мы не смешиваемся. И потому ни я никогда не мог действовать на общество, ни оно на меня.

Меня люди не знают, и я знаю их по какому-то инстинкту внутреннему. Сердце мое при встрече с некоторыми сжимается наподобие антипатического чувства иных зверей при встрече со зверями враждебными: лошадь вернее всякого натуралиста угадает в отдалении волка.

* * *

Часы повешены на стене, стрелка наведена на такой-то час: указание свидания.

* * *

В первые дни весны небеса и земля улыбаются: любуешься зеленью, цветами, лазурью, блеском воды, но вдали на горах и в лощинах белеется еще суровый снег, и когда ветерок с той стороны подует, то навевает на вас холод. Так и в нем: за очерком веселости его летит холод; улыбаясь с ним, невольно чувствуешь, проникая далее, что улыбка его не из глубины сердца, что на ней лед, и радость, им возбужденная, внезапно им же и остывала.

Книжка 6. (1828–1830)

Киселев, перед открытием турецкой кампании, предлагал мне место при главной квартире; разумеется, по гражданской части. Он говорил о том Дибичу, который знал обо мне, вероятно, по одной моей тогдашней либеральной репутации и отклонил предложение Киселева.

Тогда Киселев перед отъездом своим дал мне письмо к Бенкендорфу. Я отправился к нему и нашел его сходящим с лестницы с женой. Он принял меня сухо. Был недоволен будто настойчивостью, с которой я требовал, чтобы назначил он мне свидание. Он жаловался на то князю Алексею Щербатову, который, однако же, наконец свел меня с ним.

* * *

Бенкендорф – князю Вяземскому

С.-Петербург. 20апреля 1828

«Милостивый государь князь Петр Андреевич. Вследствие доклада моего государю императору, о изъявленном мне вашим сиятельством желании содействовать в открывающейся против Оттоманской Порты войне, Его Императорское величество, обратив особенно благосклонное свое внимание на готовность вашу, милостивый государь, посвятить старания ваши службе его, высочайше повелеть мне изволил, уведомить вас, что он не может определить вас в действующей против турок армии, по той причине, что отнюдь все места в оной заняты. Ежедневно являются желающие участвовать в сей войне и получают отказы. Но Его Величество не забудет вас, и коль скоро представится к тому возможность, он употребит отличные ваши дарования для пользы Отечества. С совершенным почтением и проч.»… Примечание автора: Можно подумать, что я просил командования каким-нибудь отрядом, корпусом или по крайней мере дивизиею в действующей армии. Тому, кому неизвестны ход дела и письмо мое, может показаться, что я требовал дивизии или по крайней мере полка для содействия в открывающейся против Оттоманской Порты войне.

* * *

Князь Д.В. Голицын – князю Вяземскому

Москва. 26 сентября 1828

«Милостивый государь князь Петр Андреевич. Препровождая при сем в оригинале отношение ко мне графа Толстого за № 2645, из коего ваше сиятельство увидите высочайшее государя императора повеление о воспрещении вам издавать Утреннюю Газету, таковую высочайшую волю сим вам, милостивый государь, объявляю, прося покорно, по прочтении означенного отношения, оное мне возвратить, а с тем вместе доставить мне письменное ваше обязательство, что упомянутой газеты вы издавать не будете. Имею честь и проч.»…

* * *

Граф П.Ф. Толстой – князю Д.В. Голицыну

С.-Петербург. 3 июля 1828

«Милостивый государь князь Дмитрий Владимирович. Государь император, получив сведение, что князь Петр Андреевич Вяземский намерен издавать под чужим именем газету, которую предположено назвать Утренней Газетой, высочайше повелеть изволит написать вашему сиятельству, чтобы вы, м. г., воспретили ему, князю Вяземскому, издавать сию газету, потому что его императорскому величеству известно бывшее его поведение в С.-Петербурге и развратная жизнь его, недостойная образованного человека. По сему уважению, государю императору благоугодно, дабы ваше сиятельство изволили внушить князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни. Сообщая и проч.»…

* * *

Князь Вяземский – князю Д.В. Голицыну.

«Узнав из сообщенного мне вашим сиятельством отношения к вам графа Толстого о высочайшем запрещении мне издавать Утреннюю Газету, которую я будто готовился издавать под чужим именем, имею честь объявить, что государь император обманут был ошибочным донесением, ибо я не намеревался издавать ни под своим, ни под чужим именем ни упомянутой газеты, о которой слышу в первый раз, ни другого подобного периодического листа. Сими словами мог бы я кончить свое объяснение, предоставляя на благоусмотрение правительства исследование источников известий несправедливых, до его сведения доходящих. Но отношение его сиятельства графа Толстого исполнено выражений столь оскорбительных для моей чести, так совершенно мною незаслуженных, что не могу пропустить их молчанием, без преступного нарушения обязанностей, священных для человека, дорожащего своим именем. Уже не в первый раз вижу себя предметом добровольного злословия, которое умеет снискивать доверчивое внимание. Когда лета мои дозволяли мне беспечно ограничивать свое будущее в самом себе, я был довольно равнодушен к неприятностям настоящего; но ныне, когда звание мое отца семейства и годы возрастающих детей моих обращают мое попечение на участь, их ожидающую, столь неминуемо зависящую от моей, я уже не могу позволить себе равнодушно смотреть, как имя мое, выставленное на позорище, служит любимой целью и постоянным игралищем тайных недоброжелателей, безнаказанно промышляющих моей честью. Отношение графа Толстого доказывает, что злоба их достигла до высшей степени и что ужаснейшая клевета, поощряемая успехами, сыскала свободный доступ до престола государя императора, омрачив меня перед ним самыми гнусными красками. Прежде знал я, что один образ мыслей моих представляем бывал в ложном виде. Я нес в молчании предубеждения, тяготевшие надо мной, в надежде, что время и события покажут правительству обольщенному, что, по крайней мере, действия мои не в согласии с тайными мнениями, мне приписываемыми; но ныне я поражен в самую святыню всего, что есть драгоценнейшего в жизни частного человека. Прежде довольствовались лишением меня успехов по службе и заграждением стези, на которую вызывали меня: рождение мое, пример и заслуга покойного отца и собственные, смею сказать, чувства, достойные лучшей оценки от правительства. Ныне, уже и нравы мои, и частная моя жизнь поруганы. Она официально названа