Старая записная книжка. Часть 1 - [166]

5.

Во мне вы встретите чухонца и француза;

И, если русская трагическая Муза

Не совершенно вам чужда,

Вы мой и весь состав найдете без труда.

6.

Напоминаю вам я песни Оссиана,

Страну и зимних вьюг, и бардов, и тумана.

Приставьте букву мне у самой головы,

Быть может, ключницу свою найдете вы.

Вам мало ли того? Свой узел вновь затянем,

И в географию российскую заглянем.

Вот здесь: не то село, не то что городок,

А так ни то ни сё, заштатный уголок.

Не нравится он вам? – По щучьему веленью

И почерком пера, во след воображенью,

На юг, роскошный юг, стремглав перелетим.

Вот, славная река, с преданьем вековым;

Вот царство роз, и здесь их вечно свеж румянец;

Душисто здесь цветут лимон и померанец,

Неувядаемой здесь блещет красотой

Земля цветущая под твердью голубой;

Здесь круглый год весна и солнцу новоселье.

Вот город, южного поморья ожерелье!

Но, может быть, хотите заглянуть

В века минувшие? Я вам открою путь.

Из всех частей теперь разбросанных пред вами

Составьте вы лицо одно:

Мужское ль, женское ль? Вы разгадайте сами.

Да, вам и разгадать, я чай, немудрено.

В нем виден крепкий ум и пыл любви свободной,

Оно с лица земли сошло давным-давно;

Но в русских хартиях еще живет оно,

Живет и в памяти народной.

7.

Гордится девушка, что с головы до ног

Мой первый слог ее на первый бал одел;

Поляк гордится тем, что он второй мой слог;

Голландец тем, что я в саду его расцвел.

* * *

Если Державин русский Гораций, как его часто называют, то князь И. М. Долгоруков, в таком же значении, не есть ли русский Державин? В Державине есть местами что-то горацианское; в Долгоруковом есть что-то державинское. Все это, следуя по нисходящей линии.

Державин кое-где и кое-как обрусил Горация. Долгорукову удавалось еще обрусить, или перерусить русского Державина, популяризировать его. Державин не везде и не всегда каждому русскому впору. Долгорукова каждый поймет. Не знаю в точности почему, а может быть, просто и ошибаюсь, но, читая Долгорукова, я невольно припоминал Державина: разумевается, не того, который парит, а того, который легко и счастливо скользит по земле и метко дотрагивается до всего житейского.

Впрочем, не думаю, чтобы Долгоруков именно и умышленно подражал Державину. Он не искал его, а просто сходился с ним на некоторых проселках. По большим дорогам поэзии он не пускался. В том и другом много житейской философии: в Долгорукове более, потому, что он не увлекался в сторону и на высоты. В том и другом есть поэзия личная, так сказать, автобиографическая; но в Долгорукове даже ее более нежели у Державина; она, может быть, даже живее и разнообразнее. Он более держится около себя, менее обращая внимания на события, а более на впечатления и ощущения свои.

Как ни своенравен певец Фелицы, как ни далек он от так называемой классической поэзии, но все же подмечаются в нем некоторые классические приемы. Видно, что и ему хочется быть академиком и показать, что он чему-нибудь учился. В другом никак не отыщешь этих изволений, этих притязаний. Читая его, нельзя не убедиться, что в поэтах он более охотник, чем присяжный и ответственный поэт. Он писал стихами потому, что так пришлось, потому, что рифмы довольно легко и послушно ложились под перо его.

Еще – и здесь отделяется он от Державина – бывал он поэтом, когда бывал влюблен; а влюблен бывал он очень часто. Это раскрывает он. нам в первом выпуске стихов своих: Бытие сердца моего. Это бытие разделяется на многие маленькие отделения. Мог бы он назвать книгу свою: Летописью о сердечных мятежах. Но междуцарствия в сердце его не бывало; только часто сменялись цари, то есть царицы. Кто же из влюбленных не бывал в свой час поэтом? Не у каждого выливались стихи на бумагу, но поэтическая нота, хотя и глухо, а звучала в груди каждого. И каждый мог сказать: Auch ich bin in Arkadien geboren.

А Долгоруков не только родился в этой Аркадии, но исходил ее из края в край, вдоль и поперек и постучался у каждого женского сердца. Он влюбчивый поэт. Он поэт-сердечкин, но не вроде князя Шаликова. В нем была искренность, была нередко глубина чувства. Вот начало одной песни его:

Без тебя, моя Глафира,

Без тебя, как без души,

Никакие царства мира

Для меня не хороши.

Разумеется, это не из лучших стихов его. Здесь ничего нет особенного; ничего нет художественного ни в выражении, ни в отделке, ни в фактуре стиха; но есть замечательное движение в приступе. Это невольное, сердечное восклицание. Так и слышится, что оно вырвалось из груди и высказано прежде, чем было оно написано. Опять может быть, ошибаюсь, и обманывают меня первоначальные впечатления мои; но эти четыре стиха как-то особенно приятно и нежно звучат в памяти моей.

Ум поэта нашего был преимущественно русского склада. Этим складом и выразил он себя. Русские поговорки так им и расточаются, и почти всегда с толком и удачно. Он вовсе не ищет блеснуть мужиковатостью своей; он употребляет простонародную поговорку потому, что она сподручна мысли его. Этот русский склад, с поговорками или без поговорок, особенно заметен в нем, Державине и в Крылове. В Пушкине более обозначалась народность историческая; в тех трех – народность житейская. Немного парадоксируя, Пушкин говаривал, что русскому языку следует учиться у просвирен и у лабазников; но, кажется, сам он мало прислушивался к ним и в речи своей редко простонародничал.