Старая записная книжка. Часть 1 - [165]

Помню в доме Апраксина представление трагедии Вольтера Альзира в старинном переводе Карабанова, впрочем, довольно близком и не лишенном достоинства. Тут подвизались Кокошкин, двоюродный брат его, тоже Кокошкин, с женою своею и поэт Иванов. Если Фед. Фед. был довольно сухощав, то два другие дородством своим занимали на сцене достаточно видное место. Это представление имело, разумеется, свою восторженную и до ломания рук хлопающую публику.

И тогда уже были патриотические театралы, почитавшие почти государственной изменою более любить хорошее драматическое представление французское, нежели плохое отечественное. Но и тут в числе зрителей были, хотя и в меньшинстве, некоторые из таких государственных преступников и неблагодарных сынов России: они исподтишка улыбались, глядя на трагические усилия усердных лицедеев. Вас. Львович Пушкин был в числе таких злоумышленников. По добрым свойствам своим, не очень задирчивый в эпиграммах, он, выходя из театра, сказал довольно забавно:

Гусмана видел я, Альзиру и Замора.

Умора!

Был еще памятный спектакль в летописях Апраксинского театра. Разыгрывали «Цивильского Цирюльника». А. М. Пушкин был учредителем и действующим лицом представления. Он тоже был большой любитель и большой знаток сценического искусства. На театральных подмостках был он как в комнате, как дома. Вообще он не легко смущался и никогда не рисовался. Публика для него не существовала. Он играл роль свою, как чувствовал и как понимал ее, и всегда чувствовал и понимал ее верно: выражался непринужденно. Игра в лице его была мимическая и вне сцены. Разумеется, в комедии Бомарше, по всем правам, принадлежала ему роль Фигаро.

Никогда французский автор не мог придумать себе лучшего Фигаро и лучшей Розины, как тех, которые дала ему Москва. Молодая девица Шишкина (впоследствии г-жа Гедеонова) была прелестная Розина. Собою миловидная, красивая, она, игрою натуральною и смышленою, милою смесью девической простоты и девичьего лукавства, совершенно верно и превосходно выразила создание, вымышленное Бомарше. К тому же была она отличная певица: голос свежий, чистый, светлый, звонкий. Вставленные в комедию арии, пропетые ею, довершили торжество ее.

Дом Апраксина (который, впоследствии, кажется, был домом призрения сирот, оставшихся после родителей, умерших от холеры, – вот как судьба распоряжается, не только людьми, но и домами!) был предназначен быть храмом искусства. Много лет играли на его театре императорские актеры и опера Итальянская, выписанная и учрежденная также при содействии Апраксина.

Тузы, которые в Москве живали и умирали, право, были не лишние: каждый город мог бы пожелать иметь их в своей игре.

Подмосковная Льгово была достойною пристройкою к городскому дому, и тут посетители следовали за посетителями, праздники за праздниками, спектакли за спектаклями. В последнем отношении не довольствовались легкими комедиями и водевилями: из старого французского репертуара выбирали комедии пятиактные и первого разряда; например, La Coquette Corrigee. В один из таких вечеров Пушкин явился маркизом самого версальского чекана; в другой – настоящим французским слугой, наглым и плутоватым; а под конец – русским старостой. В деревенской картине, запросто написанной, пели куплеты в честь хозяйки, то есть Екатерины Владимировны, которую, за несколько строгую красоту ее, прозвали в Париже Венерой в гневе, la Venus en courroux. На долю Пушкина пал следующий куплет:

Был я щеголем французским,

Был обманщиком слугой,

А теперь красавцем русским,

При усах и с бородой.

Малый я во всем послушный,

И с другими на подхват,

Для хозяйки добродушной

Я в огонь и в воду рад.

Перед самым спектаклем приехал из Петербурга князь Федор Сергеевич Голицын. Сейчас завербовали и его, и он пропел куплет, тут же написанный. Для не знавших его нужно заметить, что он был очень толст.

Из Санкт-Питера на праздник

Я нарочно прилетел.

Балагур я и проказник,

И пострел везде поспел.

Оценить меня глазами,

Я кажусь пудовиком;

Но попраздновать с друзьями

Нетяжел я на подъем.

* * *

Вот еще некоторые упражнения подмосковного деревенского общества, во время холеры, в шарадах:

1.

Читатель добрый мой, охотник до новинки,

Разделишь ли меня ты на две половинки,

Вот что во мне найдешь, когда догадка есть:

Одна – есть Божий дар; ему хвала и честь!

Душист он и душа обеда, вечеринки.

Годится для крестин, для свадьбы, на поминки;

Он освежает ум и сердце веселит.

Другая – тело в нас от холода хранит.

А если скажешь ты: шарада плоховата!

Она тебе в ответ: как быть? Я виновата.

2.

Известно, климат наш больших похвал не стоит.

Здесь слогу первому второй он часто строит.

А целое мое: поэт и весельчак.

Теперь забвение, в гробу, его покоит,

Но в старину и он был славен кое-как.

Он нас в кулачный бой заводит и в кабак,

И боек стих его, и много в нем размаху;

Живописует нам он красную рубаху

И православный наш кулак.

3.

Есть шар земной; но есть, быть может, шар и ада,

Как бы то ни было, а все-таки шарада.

4.

Возьмите турку вы, возьмите немца вы,

И каждому из них по трубке в рот воткните;

Потом те два лица в одно лицо сложите,

И выльется русак от ног до головы.