Старая ветошь - [13]

– Хорошо бы сейчас хоть одним глазком взглянуть на этот домик.

Так чудесно спалось в нём в разгар солнцепёка на улице. Алексей уходил в большую комнату, окна были плотно завешены. В полумраке укладывался на самотканый домашний половичок. Клал подушку под голову, наслаждаясь прохладой от чисто вымытого деревянного пола, и засыпал мгновенно, крепко, праведным сном, чтобы к вечеру пойти на хозяйственный двор и что-нибудь поделать руками: изгородь поправить, сараюшку для птицы, крышу покрасить. В своём хозяйстве никто норматив не устанавливает, а работа всегда найдётся, было бы желание. Он хотел помочь матери, а за целый год поднабиралось много мужской работы – и дров заготовить, и крышу подновить, и забор «на ноги поставить». И он неспешно растягивал эту работу на пару недель, на весь отпуск.

Осенью ушёл служить. Было ему двадцать лет.

В линейной части тоже освоился быстро. Была такая забава – в добротных зелёных ящиках с белоснежным нутром, в укромном уголке отыскивали бойцы адреса в/ч, где загружали снаряды. Эта была добыча «дембелей». Право первого письма укладчице, пославшей весточку «отличнику б/п подготовки», принадлежало им. Это неписаное правило выполнялось неукоснительно, появилось давно, командиры о нём знали, но смотрели сквозь пальцы: лишь бы не в «самоход» по ночам бойцы уходили в поисках приключений «на свою задницу».

Алексей как-то поддался на уговоры и помог Сяве, весёлому богатырю-белорусу, написать соискательнице вычурное «письмо-фонтан», полное стихов, намёков и авансов, и – переписка завертелась нешуточная.

Сява подарил Алексею банку сгущёнки из военторга части. На пятом письме всё заглохло, потому что надо было решать – ехать знакомиться бравому старшине на Алтай или нет! Так бурно закрутилась эта «мыльная опера». И Сява дал отбой. Однако вспоминал часто, с удовольствием, и это имело продолжение: молва разнеслась по части, и Алексей успешно эксплуатировал свои «литературные таланты» за скромные приношения от очередного «дедушки».

Бывало это обычно вечером, перед отбоем, после подшивки подворотничков. Он ложился на кровать без ремня, расстёгивал верхнюю пуговицу гимнастёрки, закладывал руки за голову. Увлекаясь, набирал хороший темп и сходу диктовал писарю Максу очередную любовную «пену», удивляясь про себя, что так легко можно завлечь чужих, далёких девиц, словно любопытных куриц, на эту глупость.

– Что не сделаешь от скуки! А уж тем более – армейской! – решил он однажды. – И напишешь, и прочтёшь, и вдохновишься, и ответишь. Глупость двигает людьми.

Почерк у Макса был каллиграфический, лёгкий и красивый, и он тоже получал своих «борзых щенков» от довольных дембелей. Потел от усердия, каплюшку с кончика носа смахивал и постоянно упрашивал:

– Лёха, слышь – не гони, а, не на марше! Тормозни чуток! Надо же красиво оформить! Я же не печатная машина!

Вокруг на табуретках сидели «заказчики», дальше толпились «салабоны», и было это похоже на современный вариант известной картины, только вместо запорожцев веселился от души личный состав, восхищаясь тем, как ловко и без малейшей «затыки» Алексей сходу складывает целые «поэмы».

Алексей основательно въехал в беспрерывный процесс «творчества», но писать письма домой уже не было ни сил, ни желания, хотя он и понимал, что надо это сделать. Пауза затянулась. Он получил строгое письмо от отца и лихо «навалял» ответ, полный всякой бездумной ерунды, скорее под впечатлением от повести «Поединок» Куприна.

Отец через неделю приехал его проведать.

Алексея отпустили в увольнение. Идти особенно было некуда. Они бродили по городку, отец присматривался к нему, много говорил, расспрашивал, собирается ли в вуз, тревожился, урезонивал:

– Учись, а то будешь как я – всю жизнь мантулить! Железяки двигать! Пока копыта не свинтят и на живодёрню не отправят.

Алексей возвращался в казарму в липком солидоле тёплого осеннего мрака, остро понимая, что впереди его ждут потери, это неизбежно, но простота такой формулы нагоняла тоску на фоне ветра и мелкого гаденького дождичка. Отец был рядом, но словно бы уже отдалялся, и Алексей вспоминал какие-то куски из детства, молчал.

– Думая об отце, я извлекаю корень квадратный из воспоминаний, а если ещё про деда, значит, это уже корень третьей степени, и чем дальше, тем сложнее это сделать навскидку, удержать в памяти результат, надо брать бумагу, ручку… Хотя лучше, наверное, будет сказать – «перо», потому что за этим словом появляется – «летописец». И почему так обидно мало рассказывал дед про свою жизнь, отец, и как сейчас обострённо я понимаю, что мне этого очень недостаёт, чтобы точнее осознать – кто же я? Из каких корней выросла эта ветвь? – спрашивал он себя, продолжая молча идти в неуютной осени рядом с отцом. – Знак корня, похожий на подбитое крыло неведомой птицы. Сверху, как голова, степень извлечения: вторая, третья… седьмая… осеняет и благословляет – пойди, познай, коснись корней…

Осень. Урожай созрел. Зрелость, и веет тоской от слёз с голых веток.

На КПП расстались. Отец потом заперся в номере маленькой гостинички аккуратного литовского городка, где была расквартирована часть, крепко выпил, а рано утром одиноко курил на станции, уехал в холодный ноябрь.