Старая проза (1969-1991 гг.) - [45]
И вот мы оказываемся в устланном коврами, поблескивающем черной кожей и красным деревом громадном кабинете Бодунова.
Академик восседает за столом. Рядом секретарь парткома Орлов, заместители. Здесь же наши коллеги из оформительской бригады, великие спецы по части картона и пенопласта. Рассаживаемся.
— Времени мало и у вас и у нас, — с ходу берет быка за рога Орлов. — А дело, товарищи, серьезное: принято решение расписать главный холл испытательного корпуса.
— Да-да… — кивает Бодунов, — уж очень у нас все как-то уныло, казарменно, что ли… Вот мы и пригласили вас обсудить, посоветоваться. Заказывать работу Худфонду — дело доброе. Но… как бы это сказать… Я уже заранее знаю, что они нам предложат и нарисуют. А хочется, чтоб это что-то такое было… — он разводит руками, — чтоб, понимаете… действительно… особенное… только наше… Вот. Теперь другое: панно должно отражать нашу… специфику, а тут — посторонние люди… Пока они пропуска получат, много времени пропадет. А вы сами знаете, какая дата приближается. К празднику все должно быть готово. — Он обводит нас усталыми умными глазами. — Вот мы и подумали; а что?! Люди вы молодые… говорят даже — дерзкие… Ну так — дерзните, а?! Всем всё понятно? — Его рука властно ложится на полированный стол, — Только учтите — времени мало. Чуть больше полугода. Ну, как?
Мы молчим.
— Премия из директорского фонда, — понимающе склоняет голову Бодунов, на мгновение задерживая глаза на каждом из нас. — Полная свобода в выборе и трактовке темы! — Выкладывает он на весы главную гирю.
Коллеги-оформители начинают дружно жаловаться, что нет времени.
Сеславин пожимает плечами: на нём отдел.
Натка специалист по ситцу и крепдешину.
О букводеле-Творожникове и разговора нет.
У Катеньки муж Эдик.
Лилька сидит, хмуро рассматривая пол.
Мудрого Петрова на такой мякине не проведешь.
— Ну что ж… — печально говорит директор, — Жаль конечно… Будем тогда договариваться с Фондом. — И он смотрит на нас уже без всякого интереса.
— Не надо, — встаю я, чувствуя, как вдруг обтянулись щеки. — Не надо договариваться с Фондом.
— Да-а… брат, удиви-и-ил… — как-то странно-кривовато улыбается Се-славин, когда мы снова оказываемся у себя.
— А вообще ничего… красиво выглядело, — говорит Катенька. — Прямо кино!
— Ты хоть соображаешь, за ч т о берешься? — Дядька часто моргает, растерянно глядя на меня. — Делал ты хоть что-нибудь подобное?
— Да нет… — отвечаю я. — Не делал… В худкомбинате только, на практике… Но меня ведь этому учили — правильно?
— Сикейрос выискался! — скалится Петров. — Это у тебя, Санечка, по причине молодости. Внимание, внимание! Срочно требуется дурак! А дурак — вот он. «Я, — говорит, — дурак, а что?»
— Ну почему я дурак? Я, правда, не понимаю, старики?!
Творожников молчит. Забыв обо всем, сидит себе, счастливый человек, и вытачивает кисточкой завиток на буквице.
— Чего тут непонятного? — Петров даже всплескивает руками. — Такая работа стоит много-много тысяч. Пока одобрят — сто советов, худсоветов… Год как миленький пробежит. А тебе дадут три сотни премиальных в зубы — и пишите письма. Дешево и сердито. Экономия-то — ого!
— Все это ерунда, — грустно смотрит на меня, как на тихого сумасшедшего, Сева. — Дело не в экономии. Организация у нас богатая. Заплатили бы тысячи. Не в том соль. Просто ты… не вытянешь. Один… Без опыта… Немыслимо! Ты хоть представь эту стену! Да на неё нужна бригада мастерюг… таких, знаешь, ух! Подумай, Саня!
— Оставьте вы человека… — Это снова Катенька. — От нас, бедных, одна совсекретная макулатура останется, а от него — этакое… железобетонное разумное-доброе-вечное. Правда, Саня?
— Лучше сразу откажись. Пока не поздно. Заболей, что ли, чтоб лица не терять.
— И не подумаю.
— Хорошо, — поджимает губы Дядька, — кому тогда прикажешь отдать твои проспекты?
— Да сделаю я…
— Ни черта ты не сделаешь. Если тебе начинать, так уже сегодня.
— Ну, а ты что молчишь? — подхожу я к Лиле.
Но она будто не слышит меня и кричит через мое плечо Сеславину:
— Севка! Сколько их там у него, проспектов? Шесть? Давай мне.
И быстро идет, не глядя на меня, к своему столу.
…Стена. Шершавая холодная штукатурка. Серая плоскость. Двенадцать в длину, пять в высоту. Шестьдесят квадратных. Огромный, очень какой-то пустой холл. Отхожу, смотрю издали.
Когда я только услышал слово «панно», тотчас подумал об этой стене. Она всегда волновала меня, будто сама просилась под роспись. Но сейчас… Сейчас я вдруг словно впервые вижу, какая она необъятная.
Теперь, когда я прихожу утром в нашу комнату, меня приветствуют, но как-то невесело. Как обреченного на гибель. На казнь.
Даже добрый Дядька Сеславин иногда вполне официально окликает по фамилии. Так что — выходит, я «подложил им свинью»? Или «поставил себя выше»? Не знаю. Никак я себя не «поставил».
Стена. Сейчас — стена. Только стена. Один на один со стеной.
Я никому ничего не собираюсь доказывать.
Стена сильнее и страшнее всех насмешек и выразительных вздохов.
Карандаш носится по бумаге. Голая схема. Найти решение внутри схемы. И — вырваться из нее. А пока — схема. Никаких лиц, ручек, ножек. Легкие контуры. Ничего больше.
«Ашантийская куколка» — второй роман камерунского писателя. Написанный легко и непринужденно, в свойственной Бебею слегка иронической тональности, этот роман лишь внешне представляет собой незатейливую любовную историю Эдны, внучки рыночной торговки, и молодого чиновника Спио. Писателю удалось показать становление новой африканской женщины, ее роль в общественной жизни.
Настоящая книга целиком посвящена будням современной венгерской Народной армии. В романе «Особенный год» автор рассказывает о событиях одного года из жизни стрелковой роты, повествует о том, как формируются характеры солдат, как складывается коллектив. Повседневный ратный труд небольшого, но сплоченного воинского коллектива предстает перед читателем нелегким, но важным и полезным. И. Уйвари, сам опытный офицер-воспитатель, со знанием дела пишет о жизни и службе венгерских воинов, показывает суровую романтику армейских будней. Книга рассчитана на широкий круг читателей.
Боги катаются на лыжах, пришельцы работают в бизнес-центрах, а люди ищут потерянный рай — в офисах, похожих на пещеры с сокровищами, в космосе или просто в своих снах. В мире рассказов Саши Щипина правду сложно отделить от вымысла, но сказочные декорации часто скрывают за собой печальную реальность. Герои Щипина продолжают верить в чудо — пусть даже в собственных глазах они выглядят полными идиотами.
Роман «Деревянные волки» — произведение, которое сработано на стыке реализма и мистики. Но все же, оно настолько заземлено тонкостями реальных событий, что без особого труда можно поверить в существование невидимого волка, от имени которого происходит повествование, который «охраняет» главного героя, передвигаясь за ним во времени и пространстве. Этот особый взгляд с неопределенной точки придает обыденным события (рождение, любовь, смерть) необъяснимый колорит — и уже не удивляют рассказы о том, что после смерти мы некоторое время можем видеть себя со стороны и очень многое понимать совсем по-другому.
Есть такая избитая уже фраза «блюз простого человека», но тем не менее, придётся ее повторить. Книга 40 000 – это и есть тот самый блюз. Без претензии на духовные раскопки или поколенческую трагедию. Но именно этим книга и интересна – нахождением важного и в простых вещах, в повседневности, которая оказывается отнюдь не всепожирающей бытовухой, а жизнью, в которой есть место для радости.
«Голубь с зеленым горошком» — это роман, сочетающий в себе разнообразие жанров. Любовь и приключения, история и искусство, Париж и великолепная Мадейра. Одна случайно забытая в женевском аэропорту книга, которая объединит две совершенно разные жизни……Май 2010 года. Раннее утро. Музей современного искусства, Париж. Заспанная охрана в недоумении смотрит на стену, на которой покоятся пять пустых рам. В этот момент по бульвару Сен-Жермен спокойно идет человек с картиной Пабло Пикассо под курткой. У него свой четкий план, но судьба внесет свои коррективы.