Старая проза (1969-1991 гг.) - [11]

— 86015-й, — звенит в наушниках, — после третьего маяка курс 240 с путевой 640. Глиссаду освободим, дадим вам полосу вне очереди.

— Понял, — говорит Лешка и смотрит на Федора.

Пора. Они в Московской воздушной зоне. Гузик берет управление. Прохоров вылезает из кресла, потягивается и садится снова к чуть вращающемуся полукольцу штурвала с красной кнопкой экстренного отстрела автоматики. Теперь Федор будет подстраховывать каждое движение командира. Всё понятно и им обоим, и всем в экипаже: лица сосредоточены и слова редки и коротки.

Через пять минут прибирают обороты турбин, плавно скользя вниз, пробивают слой облачности, и под ними плывет черная, мерцающая огнями земля. Вдали небо туманится мутным оранжевым заревом. Москва.

— Глиссада — отлично, — ведет их диспетчер. — Направление — отлично. Даю условия: видимость — 800… давление 748… Дождь. Полоса мокрая. Ветер — курс 117… 120.

Впереди, мигая алыми искрами приближаются огни контрольной станции дальнего привода… четыре километра до полосы… Посадка через минуту. Включают фары, и сразу становится видно, что шпарит ливень, яркие лучи уходят вперед. Все, как всегда, — началось тяжко, взлет у предела нагрузки машины, так и кончится — посадка будет аховая, с пустыми баками. На второй круг не уйдешь. Прохоров это понимает и лицо его сурово: там за спиной ровным счетом двести душ.

— Надя, проверь — у тебя все привязаны? — спрашивает по селектору у старшей проводницы.

Вниз, вниз, вниз. Громадная машина, тяжело проседая в воздухе, приближается к земле. Огни поселков, станций, дорог проносятся под ними все быстрее.

Близится пунктирное алое многоточие огней подхода. Лешка выравнивает самолет. Маяк ближней приводной дудит в уши громко, во всю мощь. Стекла кабины заливает водой, все в сплошных ударах разбитых капель, очистители едва поспевают… Ни хрена не видно! Садимся! 60, 40, 20 метров высоты.

Гузик плавно тянет штурвал на себя. Гигантская машина дыбится и ударяет основными колесами о бетон. Сразу затягивает в сторону. Удержать, удержать на оси бетонки! Реверс тяги… тормоза… закрылки на максимум…

— Броня, я борт 86015. Произвел посадку.

Воскресенье. Наташа проснулась рано. Первым делом позвонила в справочную. Сели в 23.08. Отлегло от сердца, и опять стало тяжело.

И вот она сидит у телефона. Ждет звонка. Мама гладит и молчит. Хоть бы завела свою обычную утреннюю песню, что ли.

Наташа перелистывает «Иностранку». Бегут строчки перед глазами. Что она скажет ему? Два дня она готовит этот сценарий, а слов нет, нет как не было. Ведь так им хорошо было с Лешкой. Почти два года счастья. Так откуда же боль, откуда? Неужели от всех этих разговоров, что она слышит вокруг себя, от вопросов, советов? А ты думала, Снегирева, что сумеешь не поддаться всему — и маминым горьким, жалким словам и всему остальному! Не вышло. И вот сидишь ты, ждешь звонка, будто это и не ты вовсе, а какая-то другая, несчастная, обиженная неудачница. А ведь сама недавно доказывала таким неудачницам, что «настоящая любовь не нуждается в формалистике». Вот и додоказывалась. Вот тебе и «дважды два».

Десять часов. Одиннадцать. Двенадцать. Пора бы ему уже и просыпаться, если он спит, конечно. Не звонит.

Так, может, и хорошо, что не звонит? Может, просто все тихо завершилось и продолжения не будет? Рука тянется к трубке, к диску. Нет! Ни за что.

И тут под ее рукой телефон взрывается пронзительным звонком. Она снимает трубку.

— Привет! — хрипит со сна Лешка. — Привет работникам эфира! Ну, как нефтяники твои?

— Как ты слетал? У нас два дня грозы и грозы…

— Все роскошно. Не брани меня, родная… Не мог позвонить. Дел было невпроворот.

— Да ладно, о чем ты говоришь, — улыбается Наташа, — какие пустяки!

— Ха! А я думал, ты волнуешься.

— Только мне и дел, что волноваться… Я должна тебя увидеть.

— Ну да? — хохочет Лешка. — Жду!

— Давай лучше встретимся где-нибудь

— Старших надо слушаться. Приезжай. У меня для тебя сюрприз.

— Знаешь, и у меня для тебя.

— В общем, так, — заканчивает Гузик, — через час жду.

И она едет через всю Москву на автобусах, на метро.

Он встречает ее на площадке. Стоит, скрестив руки на груди. В свободной белой рубашке он кажется еще огромнее, шире в плечах, смуглее. Обнимает так, что нечем дышать.

— Задушишь! — улыбается Наташа, а внутри холод и страх.

Он такой счастливый сегодня после полета. Значит, нелегким был полет. Но он разве расскажет?!

— Ну, ну, — говорит Гузик, — а где сюрприз?

Она садится на краешек тахты. Закуривает.

— Сколько мы знакомы, Леша?

— Скоро два года.

— Да. Два года. И мы ни разу с тобой не поговорили серьезно. Может, он и вправду не нужен, этот разговор. Может, и вправду лучше не углубляться. Мы люди свободные. Современные. Но, прости… Мне все-таки хочется знать, любишь ли ты меня. Я все хотела понять: почему ты молчишь? Неужели не понимаешь, как нужны мне эти самые твои слова? Нет. Ты все понимаешь. Просто ты честный…

Она говорит, сама ужасаясь тому, что делает. Она видит, как поднимается стена между ней и человеком, сидящим напротив в кресле. Он молчит. Опять молчит. Теперь остается только встать с тахты, выйти из квартиры и никогда больше сюда не возвращаться.