Старая дорога - [96]

Но Глафире все же высказал неудовольствие:

— Загостевался Чебыкин-то.

— Службу, знать, справляет. Мы ему не указ.

— Оно конешно, только у Крепкожилиных али в ином дому не задержался бы.

— Как ты можешь…

— Могу, — перебил ее Резеп, и Глафире на миг он показался таким же, каким знала его при Ляпаеве, когда она была для него всего лишь бедной родственницей хозяина, которую можно было ссильничать, поучать, требовать от нее. — Мы с тобой договаривались.

— Мало ли что было, — запоздало мстя за прошлое, сказала Глафира и заставила себя улыбнуться. — Я тебе не жена, чтоб позволять ревновать. Не забывайся. А Чебыкин — очень приятный человек. И кстати, если бы он не задержался, топать бы тебе по этапу.

— Не понимаю, — насупился Резеп.

— Не притворяйся, все понимаешь. А теперь иди да присматривай, людям доверяться нельзя…

Резеп после таких ее слов враз сник. И по тому, как повяли его глаза и опустились щеки, а бледность залила лицо, Глафира укрепилась в своих предположениях. И подумала, что этот страшный человек и ее может порешить, лишь бы зародилась в нем надежда прибрать состояние к рукам.

— Теперь что же, Глафира? — убито спросил Резеп. — Я-то, выходит, не при деле… Все прахом?

— Обожди, Резеп, — осторожно подбирая слова, ответила Глафира. Она не знала, как дальше сложится жизнь, а потому не хотела быть опрометчивой и сразу же отталкивать Резепа. Да и что она, неопытная женщина, без него в огромном и непростом хозяйстве… — Не торопись, не все вдруг…

Уходя, Резеп оказал, будто припечатал:

— Ин, ладно, можно и погодить. Только не забудь: мы с тобой одной веревочкой повиты.

— О чем ты? — забеспокоилась хозяйка.

— Знаешь, че там. — И вышел, оставив ее в расстройстве.

Неясности в его словах для Глафиры не было, она конечно же уловила, о чем он, и огорчилась немало и направлению его мыслей, и тому положению, в котором оказалась, повязав свою судьбу с Резепом. Она понимала, что от него ей не избавиться, но согласиться с этим не хотела и не спешила, надеясь на случай, — мало ли что в жизни приключается.

Из раздумчивости ее вывела Пелагея. Состарившаяся враз, разбитая сердечным ударом, раз в день она едва-едва поднималась с постели, неспешно проходила по комнатам, где каждая вещь напоминала ей о Мамонте Андреевиче, и, растревоженная этими воспоминаниями, возвращалась в свою боковушку, из которой она так и не успела переселиться в ляпаевскую спальню, затихала на кровати до следующего дня.

Она неслышно вошла к Глафире и, умостившись на стуле, спросила:

— Мне что же теперь, Глашенька, уходить али как?

— Что вы, тетя Поля. Разве же я…

— Чужая я тебе. При нем-то понятно, а ныне приживалка я.

— Перестаньте, тетя Поля! Никуда не надо уходить. Мы будем вместе, слышишь, вместе жить. А потом и втроем, — она кивнула на ее живот.

— У тебя свои будут. До него ли, — Пелагея улыбнулась измученно. — Кому чужой дитятко нужен.

— Он не чужой. Он наш — и твой и мой. Ведь правда?

Она и сама не до конца верила своим словам, а потому нуждалась в подтверждении. Пелагея же скорбно молчала.

9

Андрея взяли ночью, когда, сморенный тягостной работой, промысловый люд в казарме спал непробудно. Полицейские вошли без стука. Увидев в дверях Чебыкина с нарядом полиции, Андрей встал.

— В чем дело? — спросил он, хотя сразу же понял все и задавать вопросы было совсем ни к чему.

— Собирайтесь, — приказал Чебыкин и кивнул своим: — Обыскать.

— У вас есть разрешение на обыск и арест? — громко спросил Андрей, рассчитывая, что его услышат за стенкой Гринька или Ольга.

— Не кричите, у меня отличный слух, — пошутил Чебыкин и потрогал усы. — А насчет разрешения не следует волноваться. Большего беззаконья, чем дозволили себе вы, мы не допустим.

Обыскивать, собственно, было негде, кроме как в двух навесных полочках да в шкафчике с медикаментами и нехитрым медицинским инструментом. Поэтому досмотр закончился скоро и обыскиватели ничего крамольного не обнаружили. Это обстоятельство ничуть не обескуражило исправника, он и не рассчитывал обнаружить что-либо недозволенное здесь. Если у Крепкожилина и припрятаны нелегальные книжки, листовки или же оружие, то, по всей видимости, хранятся они в мазанке у Лихачева.

Чебыкину рассказывали, что Крепкожилин иногда остается на ночлег в лечебнице, и он решил, что именно здесь, когда главарь смутьянов останется один, а ватажники заснут, и следует его арестовать — ночь оборонит от неприятностей. А жилье Лихачева обыскать можно и наутро, как и полагается — с понятыми.

Еще в уезде, выслушав донесение волостного старшины о беспорядках в Синем Морце и убийстве Ляпаева, Чебыкин решил, что Крепкожилина надо немедля взять под стражу. Но после осмотра места происшествия и, главное, разговора с плотовым и Глафирой Андреевной исправник понял, что убиение промышленника и погром его промысла совершены разными людьми и по разным мотивам. После такого заключения ротмистр не спешил с арестом, потому как знал, что такие идейные, как Крепкожилин (в чем он удостоверился при встрече с ним в мазанке Лихачева), не скрываются, стоят до последнего, а потому и выжидал и наконец-то выждал удобный случай, чтобы исполнить свое намерение тихо и без осложнений со стороны единомышленников Андрея.