Старая дорога - [92]

Оказавшись в полутемной землянке лицом к лицу с двумя незнакомыми людьми, один из которых чуть ли не уперся головой в двускатный камышовый потолок, Чебыкин почувствовал стеснение в груди и затосковал. Тут вдобавок ко всему в сенях потоптался кто-то и потянул на себя дверь. Ротмистр шагнул в сторону от входа и напружинился.

В дверь просунулась Гринькина голова да так и осталась в дверном проеме, потому как парень был несказанно и удивлен и напуган присутствием большого начальства.

Эта выразительная бессловесная сценка немного позабавила Андрея, и он в душе позлорадствовал над исправником, но затягивать молчанку не стал, ибо чувствовал, что минутное напряжение могло обернуться нежелательным исходом, если ротмистр примет эту непредвиденную смешливую обстановку за преднамеренный подвох или, еще хуже, засаду.

— Проходите, присаживайтесь.

— Да-да. Благодарствую, — вежливо кивнув, Чебыкин прошел к столу и сел.

— Чем обязаны? — спросил Андрей.

Чебыкин, раздосадованный таким началом, был зол и на себя, и на хозяев, и на молодого верзилу, который наконец-то перевалил через порог и столбом застыл у дверного косяка.

— Беспорядками, погромами, убийством, — с ожесточением, почти выкрикивая слова, ответил ротмистр.

— Я бы попросил… подбирать слова.

— В вашем положении не о вежливости надо думать.

— Вы правы, господин полицейский. В нашем положении прежде всего думают о куске хлеба.

— Не спешите, Крепкожилин! — Чебыкин уже догадался, что это он, главный синеморский смутьян. — Ваша работа хорошо оплачивается, незачем прибедняться.

— Я говорю о рабочих и ловцах.

— У вас есть на то право? Кто-нибудь вас уполномочил?

— Совесть.

— Выходит, у вас есть совесть, у других нет. Дешевенький авторитетик зарабатываете.

— Вы правы, господин полицейский.

— Не понял.

— Насчет совести. А об авторитете неточно выразились. Он достается дорого — через тюрьмы, ссылки, каторги.

— Прекратите, Крепкожилин. И давайте поговорим о деле. Долго ли будут длиться беспорядки?

— Если вы беспорядками называете законные требования…

— И погром…

— Он был спровоцирован плотовым.

— Я спрашиваю, когда возобновится работа?

— Хоть завтра, если будут удовлетворены требования рабочих и ловцов.

Не хотелось Чебыкину сразу же раскрывать карты, а поначалу подергать этого колючего и упорчивого человека. Но ротмистр чувствовал, что дело то непростое, что Крепкожилин может причинить немало неприятного и ему. Он вспомнил Глафиру, прилипчивую, страстную, и ему захотелось по-быстрому убраться из темной ловецкой мазанки в гостеприимный ляпаевский дом, к обворожительной хозяйке, с которой предстояло провести несколько сладостных дней и ночей. И он порешил как можно скорее покончить с поручением Глафиры, а остальное отложить на завтра. Надо успокоить толпу, дать работу, заработки. Потом он иначе поговорит с этим типом.

— Имею поручение наследницы промыслов на переговоры, — сказал Чебыкин. — Глафира Андреевна, женщина мягкая и добросердечная, готова пойти на уступки.

— Это другой разговор, — оживился Андрей. — Но должен предупредить, господин исправник, что ни я, ни мои товарищи, — Андрей кивнул на Илью и Гриньку, — не вправе вести переговоры одни. Нам надо созвать выборных.

— Ну-ну, поиграйтесь, — высокомерная ухмылка появилась на лице Чебыкина.

— Гринь, покличь-ка наших, — попросил Андрей, оставив без внимания колкость уездного исправника. — Попытаем, какова хозяйская доброта. Не на кривых ли она ногах, их правда.

5

Мать для детей — что бог для людей. Андрей познал эту простую истину только сейчас, живя почти под боком родительского дома. В детстве мать была всегда рядом. Ее присутствие было столь же обыкновенно и необходимо, как воздух, и так же, как воздух, не замечалось. Просто и он сам и мать в его представлении как бы слились в одно существо, неразделимое в своих ощущениях и отношении к окружающему.

Много позже, в городе, уже взрослым, он тосковал о доме, но опять же дом виделся ему в образе матери, ласковой и заботливой, тихой и покорной отцу. Однако издали он не столько жалел ее, сколько скучал по ней. Жил, как и прежде, думами о родительском доме, считал себя частичкой его, хотя уже и тогда понимал, что отец с Яковом и он — люди разные, что ничего общего у них нет и быть не может, что жизнь его беспокойной банчи́ной отделилась от большой реки, называемой семьей, домом, что эта протока-быстри́на никогда впредь не сольется с главным коренным руслом, а будет течь сама по себе, разделенная от своей колыбели расстоянием и временем.

И вот только теперь он осознал, насколько тягостно то состояние, в котором он пребывал. Обостренность его отношений с отцом и братом усугублялась близостью к дому: он чуть ли не каждый день встречался с матерью, видел ее неутешное горе, о котором она ничего ему не говорила, отчего несчастье ее умножалось во сто крат.

Мало-помалу на сердце Андрея запала такая тоска, что не радовал его даже и тот большой успех, которого они добились сообща — рыбаки и промысловые рабочие. Пока не спадало напряжение и каждый миг борения требовал нервов, мужества, и дом и мать виделись как бы сквозь дымку, неприятности семейные воспринимались как тупая боль от ножа на замороженном участке тела. Но спала острота борьбы, и личное выплыло из глубины, навязчиво напоминало о себе, мешало жить. Чужая изба стала мачехой, Андрей томился по дому, но понимал, что это боль душевная не по четырем стенам, а по матери, по невозвратному прошлому. Желания возвращаться в дом не было. Но наведывался к матери, коль не бывал в отъезде, почти ежедневно.