Старая дорога - [4]

— Ты чего, дуреха?

— Страшно, Макарушка. Худа боюсь, огласки.

— Господь милостив. Не даст в обиду.

— То-то и оно, что бог. Грешно перед ним.

Макар покосился на отсвечивающий глаз божьей матери.

— Оно так, конечно. Но коли пораскинуть мозгой, и греха в том нет никакого. Кусок всякому нужен. Да и сами они виноваты, хозяева объявились: их река! Ежели каждый по своей реке будет иметь, нам что делать? Их во́ды, так уж и сети отбирать?.. Я, Прасковья, чужого не трогал. Свои вернул. Живоглоты… Грехов-то они на душу взяли побольше мово…

Но Прасковья опять за свое:

— Ой, боюсь, Макарушка. Им, лиходеям, человек что соринка…

— Тише, Николка ворочается. Спи…

Замолчали.

Впадая в забытье, Макар слышал вздохи жены, ее беспокойную возню, сквозь сон донеслось:

— Прости, господи, душу грешную. Не ради корысти и злости грех на душу приняли — ради детишек, куска хлебушка ради.

Засыпая, подумал: «Зря Прасковье сказал, куда пошел. Рассопливилась…»

4

Утро порадовало Дмитрия Самсоныча необыкновенной тишиной, хрупким снегом, розовым искристым воздухом над причудливыми красноватыми сугробами. Пока Он взбирался на воз, Яков с трудом удерживал застоявшихся, запряженных в сани коней.

Старик правил Пегашом, Яков — рыжим иноходцем. Пегаш, как всегда шедший первым, привычно остановился у приплотка, покосился на хозяина и, перебирая мясистыми губами, заржал, прося корм. И эта умная повадка жеребца, и ласковое зимнее утро, и расторопность Якова, успевшего уже распустить возы и стянуть с них старую парусину, — все это настраивало Дмитрия Самсоныча на благодушный лад.

— Наше почтеньице, — с улыбкой поздоровался он с плотовым Резепом. Тот стоял у весов, с которых рабочие сгружали уложенную штабелями рыбу, и с готовностью ответил:

— Утро доброе, Дмит Самсоныч, с уловом удачным.

— Не жалимся. Удачный, — подтвердил старик. — Ежели сторгуемся, с десяток возов подкину.

— Отчего не сторговаться. Со всем нашим удовольствием к вам. Только многовато будет, — схитрил Резеп. — Выхода́ полнехоньки, куда ее девать? Вдруг оттепель — считай, плакали денежки.

— Откуда же теплыне-то быть? После масленой — ино дело, дак до нее ишшо не токма рыбу, а и промысел весь в город свезти успеть можно, — стараясь быть спокойным, ответил старик. Но Резеп насквозь видит показное спокойствие и рад, что посеял в душу его тревогу. Резеп выделяет Крепкожилиных среди прочих ловцов, с уважением относится к их хватке, сноровке и какому-то лютому стремлению добыть и заработать больше остальных. И все же плотовой, когда это можно, нет-нет да и озадачит старика и Якова, давая понять, что хоть, мол, вы и справные и удачливые мужики, все равно вам не прожить без Ляпаева, а значит, и без него, Резепа. Вот так! Хочу, мол, — куплю рыбу, хочу — от ворот поворот дам. Правда, зимой особенно не нажмешь. Развернет ловец подводу, стеганет вожжами коня, да и смоется на другой, соседний промыслишко. Зимой Резеп податливей. Летом иное дело. Пе́кло, мухота. Чуть продержал рыбу без льда и соли — киснет, пухнет. Тогда уж ловец нишкни, замолчь — и точка! Резеп — бог, потому как нужда цены не ждет. Сколь дают — то и бери.

Дмитрий Самсоныч тоже осторожничает. Резеп — что ни говори — плотовой. Если бы Ляпаев, к примеру, слабинку не давал ему, иное дело. А то — держится за него, власть дает. Хитер хозяин: знает, чем опутать мужика. Вот и старается Резеп, будто свое добро множит — из кожи лезет. Как тут ему почтение не оказать. От поклона лишнего спина не изломится, от слова мягкого язык не отсохнет. А учесть ежели задумку Дмитрия Самсоныча, так уж и подавно дружбу с Резепом нарушать не резон. Подкинуть плотовому — не грех, лишь бы по сходной цене брал, а уж рыбкой-то Крепкожилины завалят промысел. Да вот еще с отцом Фотием бы сговориться. Яму монастырскую надо прибрать к рукам да купить невод, нанять ватагу. Тогда успевай только вывозить рыбу. Яма-то лицевая, по весне первые косяки сельди там, ходовая рыба валом валит. «Найдем общий язык, — думает старик. — Кака выгода отцам святым яму на полста паев делить. С каждым рыбаком расчет — канители не оберешься. А тут кругленькая деньга из кармана в карман. И ему, Дмитрию Самсонычу, выгода, и монастырю не в ущерб. Яму-то сами не пользуют, в аренду и так отдают. А яма — клад. Не зря название «Золотая» прилипло. Золотая и есть. Зимой в сажень зимуют в ней сазан да сом».

Старик вспоминает две прошедшие ночи — Яшка еле успевал на сани пылкую мороженку убирать. Слава богу, все обошлось. Прошлой зимой тоже было заглянули, да напоролись на стражу — святые отцы на бога мало надеются, надсмотрщика в человеческом облике держат. Стало быть, надежней, чем господь…

«Тьфу! — брезгливо морщится старик. — Прости, осподи, душу грешную».

Резеп вяло обходит воз, присматривается, называет цену. Дмитрий Самсоныч не верит ушам, возражает:

— Где же это, Резепушка, видано: полтина — пуд. Не бывалось такого, чать… Вспомни, голубчик.

Плотовой молчит, пожимает плечами, выжидает.

— На базаре в городе трешка за пуд, — пытает его Крепкожилин.

— В Петербурхе — червонец, — спокойно и даже с издевкой отвечает Резеп. — А хранцузы — так те чистое золото пуд на пуд отваливают.