Старая дорога - [119]
Воды вокруг было — море разливанное: пешим ходом или верхом на коне и шагу из села не ступить. Мы добирались до Марфина на лодке-плоскодонке. И опять же — по старой дороге, потому как Конная в половодье становится неуемной и против воды лодку и версту не прогонишь — обезручишься. А по стоячим полоям ехать на лодке любо-дорого: вокруг зеленья́ непроглядные, и дорога средь них петляет из села и до села. Наработался шестом, притомился — не беда, передохнуть можно, выкупаться в прогретом солнцем мелководье и снова в путь.
Зато обратно по Конной — одно сплошное удовольствие: успевай только веслами подправлять лодчонку.
Всякое у меня связано со старой дорогой — и доброе и худое. Последнего, пожалуй, больше, но было, было и светлого немало, и оно с годами побарывает плохое, высвечивая память образами близких людей, событиями, которые не забыть мне до последнего своего часа.
Рассказывал я, как однажды бежал в страхе зимней ночью от волчьей стаи почти половину пути. Но было и другое. От радости, неожиданно привалившей, весь двенадцатикилометровый путь я одолел одним махом, вскачь, без передышки.
Был май сорок пятого. Ожидание скорой победы, последние дни занятий в школе, весна — все это рождало в душе небывалый праздник. Мы ходили одурманенные счастьем. И вот однажды меня разбудила бабка, у которой я жил на квартире.
— Вставай, война-то кончилась.
Невероятно! Ждали же со дня на день, и все равно будто гром грянул! Я выбежал на улицу, залитую солнцем и толпой. Все обнимались, плакали, кто-то причитал о погибшем — жутко и празднично. На веранду клуба поднимался сияющий военком, а с ним какие-то мужчины и женщины — видимо, районное начальство. Никого из них мы не знали, для нас, ребятишек, главным был военком — покалеченный войной, уже в годах, с орденами. Он что-то говорил недолго, потом истошно крикнул:
— Победа, товарищи! — И сошел в толпу: губы его сводило судорогой, а лицо было мокро от слез.
Я впервые видел, чтоб плакал военный человек. Эти обильные мужские слезы сорвали меня с места, и я кинулся на околицу, к дороге, и бежал и торопил себя: скорей, скорей… Дорога во многих низинах была перелита, но я не ощущал холода снеговой воды, брел, сняв с себя брюки и парусиновые полуботинки, выбредал на сухое и опять бежал до следующего разлива…
Мне не поверили, даже отец, который в то время исполнял обязанности председателя сельсовета. Телефон в село еще не провели, а потому, чтоб удостовериться, послали конного нарочного. И пока тот скакал туда и обратно, в три тесные комнатушки сельсовета набилось множество мужиков и баб, и, не тая слез, наперебой говорили, говорили, говорили…
А отец сдерживал всех, хотя, я видел это, и самому было невмоготу оставаться спокойным:
— Погодите, вот сейчас вернется.
Старая дорога… Ее уж нет. Она умерла, как умирает, уходит в небытие все живое и даже неживое. Полсела, а то и больше, даже не подозревают, что была когда-то иная дорога, а не нынешняя, прямая, как стрела, шоссейка. А отойдет мое поколение, и совсем сотрется из памяти людской старая дорога и все-все, что так или иначе связано с нею.
Но она живет, живет в моем сердце как непроходящая память о детстве, о моих близких, о товарищах, сельчанах, о прошлом… Видимо, оттого я часто вижу ее во сне, иду по ней… по старой дороге, которой уже нет.
МЕЧЕНЫЙ
На стылом ноябрьском ветру средь желтых камышовых крепей кровенеют россыпи волчьих ягод. За лето дурман-трава обвила камышинки, ветлы да редкие по низовым местам осокори, вскарабкалась высоко над землей, и теперь на безлистых корявых ветвях перезревшие плоды горят гроздьями рябины.
Малые птахи — ремезы, синицы да камышовки — порхают средь ветвей, выбирают ягодки-бусинки, разноголосо звенят, тренькают, цвиркают.
День-деньской в чащобах не затихает эта веселая птичья возня. И только с заходом солнца замирает жизнь в зарослях.
Иларион привык к распорядку, определенному природой, и потому не замечал веселой разноголосицы.
Нынче, как только день перевалил на вторую половину, оживление нежданно прекратилось. За долгие годы жизни в дельтовом охотничьем хозяйстве Иларион по незаметным для стороннего приметам безошибочно определял надвигающиеся перемены. И потому, как не ко времени прекратились пернаткины хлопоты, понял, что надо ждать изменения в погоде.
До того, как солнцу уйти за окоем, Иларион не раз получал подтверждение своей догадке. С моря надвинулась тучка, вначале мало приметная, но по тому, как она клином раздваивала небо, ночь ожидалась непроглядно беззвездной.
В соседнем Чилимном култуке, где обычно Иларион охотился, заволновалась гусиная стая. Вожак стаи долго и тревожно гоготал, а перед вечером крикливый караван снялся и ушел в глухие глубинные култуки.
Да и солнце перед заходом будто прогневалось на все земное: на траву, камыши, птиц, на него, Илариона, на жену его Аннушку. Гигантским малиновым глазом оно напоследок гневно посмотрело окрест и ушло под закрой. Но и после, когда вокруг базы начала сгущаться темнота, солнцезаходный край небосвода багрово тревожил все живое на земле.
На солонцах, где заросли пореже, а остров горбатится песчаными намывами и где в весенние половодья находят спасенье кабаны, испуганно протявкала лисица. По ту сторону ерика в илистом камышовом буреломе недобро простонал енот.
