Старая девочка - [45]

Действительно, что на такой вопрос в такой обстановке ответишь. Но я от ее тона еще больше смутился, быстро стал с себя эти проклятые сапоги стаскивать, пружины скрипят еще больше сапог, а они не стаскиваются. Все же в конце концов я с ними и с остальным совладал. В постели же, знаете, ничего интересного, и тут я один виноват. У нее до меня ведь никого не было, а у меня какой-никакой опыт имелся. Но я Веру в ту ночь уже до такой степени боялся, что только об одном думал, как бы эту первую брачную ночь поскорее завершить. Так что неудивительно, что и ей она ничего, кроме отвращения, не доставила. Едва все кончилось, она мне каменным голосом говорит: “Уйдите”. Я этого, конечно, не ожидал, хотя финал достойный; вскочил, тут, кстати, обнаружил, что лежал с ней в постели в носках, схватил свой френч, галифе, ремень, вышеупомянутые сапоги и — пулей из спальни. Что осталось от ночи, я провел в кабинете на диване”.

То, что рассказал Корневский, полностью совпадало с тем, как эту ночь описала в дневнике Вера: “Я зажгла свет, брезгливо и с недоумением осмотрела себя и поменяла простыни. Потом свет снова выключила и до утра лежала, не могла заснуть, то думала, какое это все вранье, все эти восторги и упоения, расписанные в романах, то, как каждый из последних дней — о Диме. На следующее утро я застала внизу одну маму, она сидела на диване с вязаньем и ждала моего пробуждения. Мама подняла на меня глаза, не знаю, что она ожидала услышать, но, конечно, не то, что я ей сказала. “Я с ним жить не буду”. Мама вдруг испугалась, разволновалась, схватила меня за руку: “Как так? Почему? Что случилось? Что он тебе сделал?” Я ее раньше такой только когда нам сказали о смерти Ирины видела. Я ей говорю: “Мама, ну чего ты разволновалась, ничего страшного не случилось. Все то же, что у всех, ничего интересного. Просто я не хочу с ним жить и, извини, больше мне сказать тебе нечего”.

Я была уверена, что этого вполне достаточно, и мама теперь уйдет, оставит меня одну. Но вместо этого она снова схватила меня за руку и тем же трагическим голосом, что и раньше, стала вопрошать: “Господь с тобой, а родные что скажут? А о нас ты подумала?” И снова о родных, причем чуть ли не о каждом, подряд и пофамильно, и я тогда, как дурочка, перед этим отступила, осеклась и ушла к себе в спальню”.

“В тот же день в МОВИУ, — продолжал тем временем Корневский, — мне весьма кстати выдали подъемные, и вечером, вернувшись домой, я в качестве свадебного подарка вручил Вере три червонца, их тогда только что выпустили. Она обрадовалась, поцеловала меня, вообще была на редкость мила и весела. А следующим вечером мне были продемонстрированы обновки, купленные на МОВИУшные червонцы: лакированные туфли лодочкой, две пары шелковых чулок и шляпка. Через полгода, когда уже стало ясно, что мы с Верой так и так разводимся, я, не удержавшись, как-то сказал ей, что видел ее счастливой один-единственный раз — в руках с этими червонцами”.

Из дневников Веры Ерошкин знал, что через две недели после того, как они расписались, Корневского ненадолго отозвали в Орел сдать дела преемнику, а на следующий день в трамвае Вера случайно встретила Пирогова. Они разговорились, и он, узнав, что она теперь замужняя дама, муж же в отъезде, снова чуть ли не каждый день стал у нее бывать. Словно по соглашению, разговаривая, они старались не упоминать его жену и Корневского. Время от времени, если была хорошая погода, они вместе ездили гулять в Сокольники. Однажды, дело было там же, в Сокольниках, она ни с того ни с сего сказала ему: “Петр, возьми меня на руки”.

В дневнике примерно за полгода до этого Вера как-то пожаловалась, что часто и для самой себя она была чересчур неожиданна. В детстве она больше всего любила, когда ее носили на руках, и теперь в Сокольниках ей вдруг показалось, что, стоит лишь захотеть, все это можно вернуть. Он с готовностью подхватил ее, сделал это совсем легко, и ей тогда снова почудилось, что вернуться в детство можно так же легко. Она, как девочка, обвила руками его шею, положила голову на плечо и опять начала плакаться, что с Корневским несчастна, что замужем ей плохо.

Так они шли и шли, и она, увлекшись своими жалобами, даже не заметила, что Петр давно уже свернул с главной аллеи на какую-то узенькую боковую тропинку и больше не слушает ее стенаний. Теперь он шел медленно, осторожно и то и дело озирался по сторонам, явно чего-то ища. Забеспокоившись, она тем не менее еще некоторое время выжидала, потом уже изготовилась спросить его, куда они идут, но теперь не успела: таким же елейным голосом, каким чужие люди говорят с маленьким ребенком, он вдруг произнес: “А что это там за домик?” Она посмотрела туда же, куда и он, и сразу увидела небольшой сарайчик с удачно приоткрытой дверью, служащий, наверное, для садового инвентаря — только тут она поняла, чего он от нее хочет.

Вся эта история перестала ей нравиться. Возвращение в детство не состоялось, она отпустила его шею и потребовала, чтобы он немедленно опустил ее на землю. Против ожидания, он безропотно подчинился, и Вере, едва она почувствовала под собой твердую почву, снова стало его жаль. “Слушай, Петр, — сказала она ему, смягчившись, — я вижу, что ты меня и вправду любишь, но чтобы мы оба потом никогда об этом не пожалели, прошу тебя: не здесь и не сейчас. Я бы очень хотела, чтобы наружу это не вышло. Сделаем так. Завтра ты придешь ко мне, как обычно, я же скажу бабушке, что не хочу тебя видеть и чтобы она сказала, что меня нет дома. Через полчаса жди меня на трамвайной остановке у Яузского бульвара, я приду”.