Станкевич. Возвращение - [23]

В середине июля приехала племянница Кости, студентка из Киева, такая же, как Костя, изысканная, изящная и тоненькая. Она исполняла вечерами входившего тогда в моду Скрябина, наигрывала аргентинское танго, делавшее в Европе головокружительную карьеру, пока, правда, в кабаре. Станкевич любил музыку. Он унаследовал от матери и впечатлительность, и слух, но общаться с музыкой приходилось ему редко. Теперь он с удовольствием слушал фортепьяно. Его посещали меланхолия и грусть, однако это было не столько сожалением о прожитом, сколько об упущенном. Глядя на хрупкую фигурку девушки над роялем, наделенной, несомненно, тонким чутьем, сентиментальной, он думал, каким чудесным стал бы этот отпуск, скажем, хотя бы тридцать, ну, двадцать лет назад, когда он мог бы взять ее за тоненькую талию, притянуть к себе, не рискуя вызвать при этом возмущение или улыбку жалости. Убаюканный музыкой в эти теплые летние вечера, он думал: никогда он не прижмет к своей груди юного, столь чудного в своей наивной надежде девичьего тела… Так много ушло от него навеки.

Однажды в начале августа в знойную послеобеденную пору они пили на веранде чай. Внезапно явился сосед по даче, известный московский адвокат Нерненко, и, не произнеся ни слова, швырнул на столик газету. Костя бросил на него рассеянный взгляд, нацепил очки и поднес листок к глазам. Длилось это мгновение. Он окинул взглядом присутствующих, снял очки и, не выпуская газету из рук, упал в кресло. На веранду вбежал пестренький котенок с вечно торчащим вверх хвостиком, удивительно длинным и пушистым. Он прыгнул в нагретый солнцем горшок, в котором росли цветы, притопывая лапками и громко мурлыкая, выжидательно поглядел на людей. Костя опустил веки и, не видя котенка, которым всегда умилялся, прошептал:

— Это конец, да, конец России.

— Что вы там говорите, Константин Кириллович, — закричал Нерненко, — совсем даже наоборот. Я считаю, что для нас это великолепный шанс. Извольте почитать еще, настроения самые патриотические, самые!.. Эта война будет для нашей усталой, раздираемой конфликтами России очищением. Великое очищение, вы поймите, Константин Кириллович, катарсис!

Костя махнул рукой и попросил дать ему папироску.

Станкевич уехал ранним утром следующего дня. Когда он сидел уже в бричке, увозившей его на станцию, Костя крикнул ему что-то из окна комнаты. Он был в алом халате, из-под которого торчала ночная шелковая рубашка. Станкевич сделал движение, словно собираясь вылезти и подойти к окну, но Костя замахал руками и опустил штору. Потом он не раз жалел, что не подошел и не переспросил. Может, Костя хотел сообщить ему нечто важное, нечто такое, что собирался сказать давно, но откладывал на потом, полагая, что еще представится случай? Так он никогда и не узнал, потому что никогда больше не было возможности увидеться с отчимом. Войну он провел в Одессе. Мобилизация по причине возраста его обошла. Он работал в комитете опеки над ранеными моряками. Отречение царя и Февральскую революцию он воспринял с облегчением и с общим для всей русской интеллигенции убеждением, что пришел, надо полагать, конец чему-то, может, весьма живописному, но вместе с тем и анахроническому, что называлось российским самодержавием.

Программа Керенского была ему безразлична, как безразлична была, по существу, политика, но он не нашел в ней ничего такого, что могло б вызвать протест, занимайся он политикой всерьез. Большевистская революция представлялась ему следствием той безалаберщины и бестолковщины, какая пришла вместе с либерализмом. Он отнесся к ней с неприязнью, соединенной с надеждой, что вскоре кто-нибудь свернет ей шею. Кем должен был быть этот «кто-то» — он не думал, как не думали и тысячи других, рассуждавших подобным же образом.

Революция не понравилась Одессе. Город был слишком пестрый, впечатлительный и грешный, чтоб суровость и серость большевиков в сочетании с исходящим от них душком навязчивой экзальтации могли произвести на кого-либо благоприятное впечатление. И потому вступление австрийцев и немцев рассматривали как не слишком почетный, но все же пока приемлемый выход из положения.

Где-то в начале февраля Станкевич узнал от Абрамова, офицера, изгнанного из армии Советом солдатских депутатов, с которым он игрывал в бильярд в кафе Дорошевского, что генерал Лавр Корнилов организует корпус кадровых офицеров, задачей которого будет наведение порядка в России.

Через две недели они двинулись к Корнилову, который с горсточкой офицеров пробивался в Екатеринодар. Вопрос о том, почему так поступил Станкевич, был столь же бессмысленным, как вопрос, почему крутятся колеса, когда экипаж в движении. Столь же бессмысленным было бы и предположение, что это решение может принести ему некую выгоду. То была абстракция, чисто интуитивное решение, без идеи, без эмоции и без участия разума. Большевики грозили ему не более, чем кому бы то ни было другому из его среды. Он не был ни буржуем, ни помещиком, не был замешан в махинациях или интригах, не имел ни связей при дворе, ни друзей-аристократов. Он не служил в гвардии, не учился в пажеском корпусе. Он окончил хорошее военное училище, его товарищами были сыновья врачей, адвокатов, ремесленников, даже богатых крестьян. Он не гноил солдат в окопах на фронте, не расстреливал за пораженческие настроения. Чем была для него программа Корнилова, жесткая, юнкерская? Абсолютно ничем. Царь, двор, великая Россия — то были чуждые ему понятия. Он любил эту страну, но не чувствовал по отношению к ней ни долга, ни обязательств. Со всем этим обстояло, пожалуй, как с бильярдом, в который он последнее время дулся с утра до вечера: результат партии был безразличен, его увлекал сам процесс. Кроме того, делать ему было нечего.