Станислав Говорухин - [10]
Сказал я и сам удивился тому, что я ему предлагаю. Это вообще что-то невероятное для трюкача. Но Говорухин, с его обычной манерой, выслушал и говорит: «Откуда идти?» Я говорю: «Вот отсюда» — «И куда?» — «Вон туда» — «И там еще за трубу зайти?» Я говорю: «Ну если доползешь, зайди за трубу» — «Давай поехали!» Снимаем. Мы начали снимать, и я увидел на лице у Паши краем глаза вот это зверско-ненавистное выражение лица. И Говорухин все делает, как мы договаривались: так, так, бьет стекло, залезает, это самое, и вдруг Паша… Непонятно, то ли с восхищением, то ли с осуждением говорит: «Ну и лось! Ну лось! Нет, но это же просто лось!» И когда он долез до верха, что само по себе было чудовищным, так сказать, подвигом, нигде ни на секунду не засбоив, залез наверх, Паша подумал и сказал: «Ну лосина! А давай второй дубль снимем?» И мы сняли с Говорухиным второй дубль. Так Паша отомстил шахматному противнику за все свои шахматные неудачи. Такая была шахматная горячка у нас на «Ассе».
Компания же была просто невероятно пестрая. И я не могу сказать, что это уж такая была приятная Славе компания. Какие-то люди другого поколения, которых он не знает. Эстетика, которую привезли с собой питерские, — питерский рок, он не любит и не понимает. И, я бы сказал, относился к этому с таким холодным-холодным, но уважительным равнодушием. Вот так я бы сказал.
И однажды мы со Славой поехали через перевал в Симферополь. Что-то нам нужно было слетать в Москву, и ехали мы в автобусе. Я говорю: «Слав, а чего тебя как-то не радуют эстетические успехи наших юных товарищей из города Санкт-Петербурга?» Он говорит: «А чего мне радоваться-то? Я же, — говорит, — не из города Санкт-Петербурга, я из России. А русский человек, российский человек прежде всего что должен помнить и знать? То, что ему в силу обстоятельств его жизни необходимо. Просто необходимо от начала до конца наизусть знать „Евгения Онегина“». Вот это серьезные размышления. Какой тут рок? Какая культура сопротивления Санкт-Петербурга? Я промолчал, потому что про эту Славину идею я слышал раньше еще во ВГИКе. Но потом как-то ее забыл, но сейчас она снова как бы прорезалась. И мы едем по перевалу, снег, и вдруг Слава ни с того ни с сего начинает читать «Евгения Онегина» откуда-то, просто ниоткуда. И читает минут десять. Я говорю: «Слава, вот это и есть Крымов, это и есть Крымов…» Он говорит: «Да?» И на следующий день мы сняли сцену.
Вообще мы так и не разговаривали о том, кто такой Крымов, что такое Крымов. Я ему рассказал только, что на самом деле его прототип — это индийский, так сказать, мафиозник. Он говорит: «Какой? У него имя, фамилия есть?» «Да нет, — говорю, — у него ни имени, ни фамилии. V них, еще начиная с „Бродяги“, есть нехороший индийский человек, очень богатый и очень зверски настроенный к жизни и к юным поколениям. Вот это твой прототип». Ну на этом мы как-то и успокоились. Мы больше не рыли психологических коридоров из прошлого в будущее и из будущего в прошлое.
Смешной очень… Недавно я в Интернете прочитал какую-то уже и вовсе совершенную ахинею. Какой-то там человек, вроде как по фамилии Крымов, который отсиживает какой-то там… бог знает какой год отсидки, вдруг пишет: «Эх, Соловьев и Говорухин, печати на вас ставить негде, совести у вас нету. Я же помню, как вы приезжали к нам в колонию, и у нас в колонии знакомились со мной и моим делом, и потом сняли то, что вы называете „Ассой“, исполнили то, что вы называете Крымовым. Нет, ребят, я совсем другой. Я совсем другой, и мысли у меня о жизни совсем другие, не то что в вашей комической картине. А если хотите знать, что делать с картиной, — сверните ее в трубочку и засуньте Крымову в задницу. Вот это и будет лучший подарок от поколений Крымову. Это говорит вам подлинный Крымов, с которого вы и писали этого». Ну что, это очень даже такая уважительная и красивая рецензия, потому что нет ничего дороже, когда вместо индийского распутного махараджи вдруг наш заслуженный уголовник вот так объявляет себя Говорухиным!
А сам Говорухин относился к Крымову сложно, но просто. Когда с нами не садился рядом на пресс-конференциях, а сидел на стуле где-то поодаль, я к нему приставал: «Слав, чего ты с нами не сидишь? Чего же такого плохого тебе сделал, например, Витя Цой? Чего ты с нами не сидишь?» Он говорит: «А чего мне с вами сидеть? У меня своя точка зрения на то, кто такой Крымов». Я говорю: «Ну кто такой Крымов?» Он говорит: «Крымов — это замученный насмерть режимом талантливейший человек эпохи». Говорухин сказал — и я с ним во многом согласен. Во всяком случае, это более убедительно, нежели вот сейчас идея сворачивать в трубочку картину у нас. Нет, нет, не готовы мы к тому, чтобы свернуть «Ассу» в трубочку. Хотя кое-что из «Ассы» можно было бы свернуть.
И вот еще очень важная вещь. Я говорил уже об этом бюрократическом культе «Дорогу молодым». Давайте дорогу молодым! Давайте дорогу молодым! Вот я сколько помню Станислава Сергеевича, я вообще почти не помню, чтобы Слава чем-то уж так сильно восхищался. Но чем он восхищался по-настоящему — это старшим поколением кинематографистов, старшим по отношению к нам. Как он обожал Бориса Андреева, просто обожал. Он мне читал какие-то выдержки из его дневников часами. Чтобы Слава кроме «Евгения Онегина» читал часами дневник киноартиста Андреева… И он не только читал его дневник, он же снял Андреева и считал это для себя высшим подарком кинематографической судьбы, профессии. Считал для себя выдающимся счастьем снять Андреева. Та же самая история была с Переверзевым, то же самое его отношение было к Алейникову — это его совершенно трепетное отношение подмастерья к великим мастерам.
