Станцуем, красивая? - [19]

Анька прячет зеркальце в карман, закрывает глаза, делает несколько глубоких вздохов. Зря Нинка сказала, что в маленькое зеркальце видно или бровь, или ресницы. Это смотря как смотреть. Вот она, Анька, только что видела всю себя, и не одну себя. Сколько на часах? Двадцать шесть минут одиннадцатого. Неужели прошла всего минута? Нет-нет, нельзя думать о часах, так совсем сбрендишь. Лучше заняться чем-нибудь другим, так и время пройдет. Анька подхватывается и бежит в курилку к девчонкам. Ждут ведь.

– Вот это, наверно, и есть счастье, мать, – бормочет она себе под нос в коридоре. – Настоящее, без дураков. Посмотреться в зеркальце и улететь черт знает куда…

Зато в курилке по-прежнему несчастье. Ирочка, всхлипывая и поминутно вытирая платочком текущий носик, рассказывает Маме-Нине о своей беде. Ее и в самом деле бросили. Бросили обидно, известив об этом по телефону, спокойным, прекрасно поставленным сценическим голосом.

– Понимаешь, Ниночка, он даже не стал со мной встречаться. Просто снял трубку и отменил. Как такси.

– Старый козел! – с чувством говорит Мама-Нина.

– Нет, он не козел, – слабо протестует Ирочка. – У него просто такой характер. Он великий актер. На него влияют роли. Может быть, он сейчас такую роль разучивает…

– Ага, конечно, разучивает, – вмешивается в разговор Анька. – Партию хорька в опере «Сказки репинского леса». Наплюй на него, Ируня. Плюнь и разотри. Да ты только посмотри на себя! Молодая, красивая, стильная. Зачем тебе этот восьмидесятилетний Хорь Козлович Скунс?

Ирочка горестно мотает головой:

– Он не восьмидесятилетний… Ему всего шестьдесят семь…

– Господи, шестьдесят семь! – всплескивает руками Мама-Нина. – Да это же счастье, что он тебя бросил! Анька, где тушь?

Тушь у Аньки местная, ленинградская – хорошая, но с крайне неудобной пластиковой щеточкой. Напыхтишься пока накрасишься. Но в данный момент трудоемкость процесса только помогает делу, отвлекает Ирочку от обиды, от неприятных мыслей.

– Ой, – спохватывается Мама-Нина, – мне ж там нужно объявление сделать! И на Новый год еще не все сдали… Вы уж тут, девки, как-нибудь без меня, ладно?

Она по-матерински целует изогнувшуюся перед зеркалом Ирочку в редковолосое темечко.

– Ах! – восклицает та. – Зачем?! Ну вот, размазала!

– Ничего, снова намажешь, – спокойно парирует Нина. – Не жалей тушь, все равно не твоя, Соболевой.

Выходя из курилки, она незаметно крутит пальцем у виска и подмигивает Аньке: мол, не бросай эту дуру одну, мало ли что…

И вот подруги сидят вдвоем в пустой курилке, смолят болгарские сигаретки. Ирочка успокоилась; теперь она пребывает в апатии, образцово накрашенные глаза смотрят тускло, движения заторможены и неловки.

– Анька, знаешь, чего я хочу больше всего на свете? – говорит она, уставившись в сизый полумрак декабрьского полудня, клубящийся за верхней, не замазанной частью единственного окна.

– Ну?

– Я хочу быть тобой, – бесцветно, без интонации, произносит Ирочка. – Я хочу быть Анной Денисовной Соболевой. Давай поменяемся?”

– Не говори глупостей, мать. Чем тебе плохо быть собой? Посмотри: молодая, кра…

– …сивая, стильная… – так же вяло подхватывает Ирочка. – Такая семья, такой папа, такая квартира… Слышала я все это, знаю, не повторяй. Но я хочу быть Анькой. Пусть немолодой, пусть некрасивой, пусть не…

– Это я-то немолодая-некрасивая?! – с шутливым возмущением спрашивает Анька. – Ну, мать, ты говори-говори, да не заговаривайся.

Ирочка вяло отмахивается:

– Не надо, Ань. Ты ж понимаешь, о чем я.

– Нет! – сердито говорит Анька. – Нет, не понимаю. Ну, бросил он тебя, так что теперь, утопиться?

– Ага, тебе легко говорить… – Ирочка поворачивает к подруге бледное лицо с тусклыми апатичными глазами. – Тебя, наверно, и не бросали ни разу.

Анька быстро окидывает прошлое мысленным взором. Гм, верно. Ни разу. Странно, самой ей это как-то не приходило в голову.

– При чем тут это… – смущенно возражает она.

– Ну вот, я ж говорила, – констатирует Ирочка и снова переводит взгляд на окно. – Давай меняться. Я тебе все отдам, что у меня есть. Вот тебе папа мой нравится. Ты ему, кстати, тоже. Бери. Маму можешь мне оставить, так уж и быть. А хату бери, и шмотки, и все, что захочешь. А мне отдай это…

Ирочка делает неопределенное движение рукой и замолкает. Анька смотрит в направлении Ирочкиного взгляда. Перед ними пустая курилка, замазанное белилами окно, струпья краски на рассохшейся раме, батарея отопления внизу и коробочка с тушью на широком, старого образца подоконнике.

– Отдать это? «Это» что? – недоуменно переспрашивает Анька и, проследив за направлением Ирочкиного взгляда, высказывает осторожное предположение. – Тушь, что ли? Бери так, задаром. Все равно там уже мало осталось.

– Вот только придуриваться не надо, – откликается Ирочка. – Кому она нужна, твоя совковая тушь…

В ее прежде бесцветном голосе слышен слабый оттенок чувства, и это чувство – злость. Анька удовлетворенно кивает: на начальном этапе сгодится и это. Пусть лучше злость, чем апатия. Теперь надо развить успех.

– Знаешь что, мать, ты выбирай выражения, – замечает она с хорошо разыгранной обидой. – То я ей старуха и уродина, то ей тушь моя не нравится. А я за этой тушью, между прочим, полтора часа отстояла на Староневском. Аристократка нашлась, тоже мне. Не нравится – не ешь! Я, что ли, полкоробки оттуда вымазала? И тушь, кстати, не хуже твоей, французской. Щеточка дерьмо, а тушь классная. Вон как лежит – загляденье! Хотя с твоими-то длиннющими ресницами любая тушь сойдет, даже цыганская…