Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - [28]

— Анечка, у меня к тебе просьба. Я тут познакомилась с одним симпатичным мужиком… ультимативный трахарь-перехватчик. В общем, нужно сегодня вечерком где-то около девяти забежать кое-куда на полчасика. Очень хочется. Ты меня прикроешь, ладно? Чтобы Петенька не волновался.

Анька оторопела: такой просьбы она ожидала меньше всего.

— Забежать кое-куда… — повторила она. — Куда именно?

Элла усмехнулась. Взгляд ее голубых глаз был неожиданно весел и остер; от былой ленивой безмятежности не осталось и следа.

— Тебе-то что за разница, подруга? — поинтересовалась она. — Выйдем вдвоем из дома на прогулку, а дальше уж я сама. Только вернуться нужно будет вместе.

Анька с сомнением пожала плечами.

— А ты не потеряешься? Эллочка, ты меня, конечно, извини, но Петя говорит…

— Мало ли что говорит Петя! — перебила ее Элла. — Пете восемь лет. Если я не потерялась до его рождения, то не потеряюсь и сейчас. И вообще… как, ты думаешь, я его родила? От святого духа?

«Действительно, — подумала Анька, — что я, дура, лезу не в свое дело? Просит человек, почему бы не помочь? Всего-то полчасика…»

Тем не менее данное Пете клятвенное обещание не оставлять маму одну продолжало тяготить Аньку, и она решила по возможности не выпускать подругу из виду. Вечером после ужина, когда мальчики увлеченно сортировали собранные за день бутылки, Элла сказала, не поднимая глаз от книжки:

— А не пройтись ли нам, Анечка? Такой чудесный вечер… Петя, Павлик, вы нас отпустите на полчаса? Мы здесь, недалеко…

— Идите, идите, — не оборачиваясь, разрешил Петя и всплеснул руками: — Павлик! Павлик, ну куда ты ее кладешь? Это ведь не из-под портвейна, это «бомба», она восемнадцать копеек стоит! Когда уже научишься?..

Из дома Элла выходила расслабленной неторопливой походкой, но на улице сразу задала быстрый темп. Теперь в ее движениях ощущалась незнакомая кошачья тягучесть, чреватая стремительным движением даже в состоянии покоя. Ночной южный город, и сам похожий на черного, пятнистого от фонарей кота, приветствовал женщин томным урчанием. Тут и там попадались влюбленные парочки: шли, прилипнув друг к дружке бедрами, целовались, сидя на скамейках, обнявшись, стояли под деревьями. Тьма потрескивала электрическими разрядами похоти.

У городского сквера Элла указала Аньке на скамейку:

— Если хочешь, можешь подождать здесь. А то и сама займись делом. Наверняка к тебе за это время кто-нибудь подвалит, и не один. У трахарей-перехватчиков сейчас лётное время… так и летят, так и летят, мотыльки окаянные… — Она огляделась вокруг и нетерпеливо притопнула ногой: — Ну, где же он, подлец?

Почти тут же послышался тихий свист. Элла улыбнулась:

— А вот и мой. Значит, встречаемся здесь же.

Она повернулась и, не оглядываясь, пошла в сторону большой группы кустов справа от аллеи. «Не хочет показывать мне своего летуна, — подумала Анька. — Видимо, у него здесь комната рядом с парком… или даже отдельная квартира, да не такая, как у нас во дворе. Потому что иначе подругу не приведешь — хозяева сожрут с потрохами…»

— Девушка, вы кого-то ждете? — на Аньку, масляно улыбаясь, смотрел незнакомый парень.

Элла оказалась права: первый «окаянный мотылек» объявился уже через минуту.

— Жду, причем не тебя, — отрезала Анька, и перехватчик, не теряя времени, двинулся дальше, к более гостеприимным аэродромам.

Зато сразу же в дальнем конце аллеи замаячил другой.

«Это что ж мне теперь, полчаса отбиваться? — ужаснулась Анька. — Ну нет, надо искать другое место… Может, вон там, у кустов, в тени?»

Да, темный пятачок рядом с теми кустами, где Элла встретилась со своим таинственным возлюбленным, вполне мог укрыть Аньку от радаров потенциальных охотников. Кроме того, оттуда была хорошо видна и полуосвещенная скамейка, что исключало опасность разминуться с вернувшейся подругой. Анька решительно пересекла аллею и, добравшись до кустов, спряталась в их густой тени.

Она настолько не сомневалась, что Элла давно уже находится в отдельном дворце своего принца, что не сразу поняла природу звуков, доносящихся из-под куста, буквально в трех метрах от нее. Захлебывающиеся, низкие, зародившиеся в нутряной тьме чьего-то пылающего вожделением живота, они горячей лавой выплескивались в жадную влажную ночь, по дороге сметая и унося с собой хрипы перехваченной судорогой гортани, лепет рта, слезы глаз, слюну языка. Эти стоны больше походили на рычание и следовали мерному пульсирующему ритму невидимых, но ясно ощутимых движений. Они подчиняли себе его, убыстряя и замедляя по воле своей прихоти, своей похоти, так что непонятно было, что следует за чем: стоны за ритмом, или ритм за стонами.

Анька стояла, застыв в неподвижности и боясь пошевельнуться. Во рту у нее пересохло, колени ослабли, в висках набатом гремел все убыстряющийся пульс чужого наслаждения.

— Аа-ах! — послышался крик, переходящий в хрип, в судороги, сотрясающие, как показалось Аньке, саму землю под ногами.

И снова:

— Аа-ах!.. Аа-ах!..

«Если это вот прямо сейчас не кончится, я упаду, — подумала она. — Просто упаду. Вот на эту трясущуюся землю…»

Выкрики постепенно теряли в силе; последние скорее напоминали вздохи — хриплые, длинные, словно хватающиеся за языки отползающей лавы: удержать, не отпустить, не позволить уйти.