Станция Любянь - [11]

— На поклон к родным пенатам? — удивленно посмотрела Катя на Горелова. — А разве вы не знаете, что нет уже прежнего Вышнего Мостовца? Его затопило искусственное море. Об этом и в газетах было. А новый Вышний Мостовец выстроен на Вороньей горе, помните, где монастырь был? Говорят, замечательный город! А вы — микрожизнь! И никогда там не было микрожизни!

— Как? Вышний Мостовец затоплен? — не заметив упрека, ошеломленно заморгал Горелов. — И моя Пустая улица? Да, мало интересовался я родным городом, это верно, — виновато сказал он. — Но, вспомните, когда я уехал оттуда. За это время многое быльем поросло…

Катя улыбнулась краешком рта. Как знакома ему эта невеселая и чуть ироническая улыбка!

— Да, быльем за это время многое поросло.

А Дмитрий Афанасьевич подумал: «Какая умница! Не только умница, но и гордая! Такая не будет сводить счеты». Но ему все еще не верилось, что разговора начистоту не будет. Она, наверное, выбирает момент для нападения.

— А все-таки грустно как-то делается, — печально вздохнул он. — Вот и нет моего «Красного Мая»!

— Не жалейте, — успокаивающе улыбнулась Катя. — Вместо вашего инвалида настоящий богатырь выстроен! Именно такой, о каком вы мечтали в юности, с кнопками и лимонадом в цехах. Мне называли его мощность, но я, признаться, забыла.

— Вы по-прежнему в Мостовце, конечно, живете?

— Я выехала оттуда вскоре после вас, тоже на рабфак, — просто сказала Катя.

— Вот оно что! И ваши теперешние координаты? — с любопытством спросил Горелов.

— Потом, потом. Я схожу на станции Любянь. Адрес свой я вам дам. Сначала расскажите о себе. Как живете? Только поподробнее.

Горелов покосился на раскрытые двери соседних купе и предложил:

— Пойдемте ко мне. Я еду один.

Когда они перешли в купе Дмитрия Афанасьевича, он повторил:

— Как живу? Не жалуюсь.

— Еще бы жаловаться! Эка орденов-то нахватали! — с улыбкой кивнула Катя на широкую орденскую планку, украшавшую его элегантный черный мундир генерала геологической службы.

— В наше время без орденов жить просто неприлично, — отшутился Горелов. — А вы, вижу, избранник народа. Где работаете? Не надо, не отвечайте! Я, кажется, угадаю. На партийной работе. Верно?

— Не угадали. Я тоже при мундире. Прокурор и, похвастаюсь, даже республиканского масштаба.

— Ой, батюшки! — с комическим испугом откинулся Горелов на спинку диванчика.

Он дурачился, всем лицом показывая, как он испугался. Лишь глаза его не дурачились, они стали отчаянными:

— Ну, если вы прокурор, значит, я подсудимый?

— Ай, бросьте вы! — по-простецки, широко отмахнулась Катя. — Выкладывайте, говорят вам, о себе все. По мундиру вижу, что вы уже генерал. Министром скоро будете? Расскажите и о своей работе. Но больше о себе. Понимаете? О себе.

Дмитрий Афанасьевич затаил вздох облегчения. Она не хочет вспоминать прошлое. Видимо, он давно прощен, а возможно, забыт. Ну что ж, это хорошо!

Устроившись поудобнее на диванчике, он стал рассказывать о своей жизни. Катя жадно смотрела на его лицо. Она искала в нем, — зачем скрывать правду? — прежние любимые черты. Но словно в взбаламученной воде, которая искажает и уродует отражение, она видела пухлые, помятые щеки, желтизну на висках, мешки под глазами, устало опущенные углы губ, а морщины на хорошем, крутом и просторном лбу были мелкие, неглубокие, какие-то неприятные, будто следы таких же чувств и мыслей. Иногда, правда, что-то очень знакомое, очень близкое и дорогое виделось ей в повороте его головы, во взгляде, когда он, рассказывая, поднимал на нее глаза. Но это появлялось всего на секунду — и тотчас пропадало, и снова перед ней был незнакомый человек, равнодушный, холодный, погасший, самоуверенно-небрежный.

— Да. Постарели мы с вами, Митя. Простите, перебила вас. Рассказывайте, рассказывайте!

Но рассказ его не нравился Кате. Говорил он как будто бы искренне, открыто, а ничего не видно, что-то самое важное утаено, скрыто.

— Женаты? — неожиданно спросила она.

Горелов помолчал, смущенно почесывая мизинцем небольшую холеную бородку.

— Нет. Не выходит как-то у меня это дело. Всю жизнь один и один, как Робинзон. А за Пятницу у меня глухая, как пень, тетка.

Катя улыбнулась, закрыла глаза ладонью, и непонятно было, как она отнеслась к его словам.

Дмитрий Афанасьевич вздохнул. Ему хотелось рассказать ей все-все, пожаловаться на свою робинзоновскую жизнь, на нелепую квартиру, где по скользким противным полам одиноко бродит глухая, ко всему равнодушная тетка; на тяжелую мужскую рабочую усталость, от которой сердце словно наливается свинцом; на пустые, холодные сны: будто он собирается в дальнюю дорогу и ходит по комнатам, пустым и неуютным, какими они всегда бывают в считанные до отъезда минуты. И в снах он был одинок, и в снах видел только одного себя.

Но Дмитрий Афанасьевич сдержался, не стал рассказывать всего этого. Он чувствовал, что нет между ними той близости, какая нужна для такого разговора.

Не хватало чего-то, теплоты, доверия или душевного порыва, который иной раз внезапно распахивает душу, не оставляя закрытой ни одной ее створки. И, улыбаясь иронически, он закончил:

— Вот вам полная исповедь. Отпущение грехов будет?