Станция Любянь - [13]

— Послушайте, Митя, — медленно и трудно сказала она, — бывало, расставаясь с вами, я много раз чувствовала, что не сказала вам самого важного. И сейчас, чувствую, останется несказанным самое важное. А я не хочу этого! Я не могу так!

Она говорила уже торопливо, будто боялась, что остановится, не скажет.

— Нет ничего тяжелее и печальнее несказанных слов. Надо все сказать, все! — беспокойно торопилась она.

И положив руку к горлу, сдавленным от слез голосом, сказала отчаянно:

— Я всю жизнь любила вас, Митя.

Руки ее опустились, она жалко улыбнулась и прошептала тоскливо и удивленно:

— Сказала все-таки…

Эта жалкая улыбка и тоскливый шепот потрясли Дмитрия Афанасьевича. Рухнуло что-то, до сих разделявшее их, и перед ним открылась вся ее жизнь, полная до краев и светлая до дна, как родник, и через всю жизнь пронесла она без жалобы и упрека горькую, как полынь, неразделенную любовь. Он закрыл лицо ладонями и передернул плечами от физически давший его тяжелого стыда и презрения к себе.

— Бедный мой, — услышал он снова ее голос, полный материнской нежности и жалости.

— Хвораю я. Сердце плохо, — сказал неожиданно для себя Дмитрий Афанасьевич, сказал так, как говорят только любимой женщине и не скажут никому другому. — Иногда ночью… вот умираю. Крикнуть бы. А кому?

Поезд снова замедлил ход и остановился. Занавеска окна ярко осветилась снаружи, и в коридоре вагона послышались голоса. Сытый басок говорил, что эта станция славится пирожками с грибами и грех будет не попробовать их, а второй голос отвечал, что сейчас спать надо, а не пироги пробовать. Горелов узнал бас толстяка, закусывавшего консервами, а отвечавший ему молодой и веселый голос был…

— Этот офицер… Это? — настороженно поднял бровь.

— Он, он, — счастливо засмеялась Катя. — Наш Вася.

Она подбежала к двери и раскрыла ее. Лейтенант и толстяк стояли у самой двери.

— Я здесь, Вася, — сказала она.

— Хорошо, мама, — улыбнулся лейтенант им обоим синими глазами.

Дмитрий Афанасьевич узнал эти синие глаза. Это его глаза! Только не усталые и равнодушные, а веселые, ласковые и чуть лукавые.

— Вот, встретила… неожиданно… То есть… я не то хотела сказать… Что это я совсем не то говорю, — путаясь в словах, счастливо и нервно смеялась Катя короткими, прерывистыми, похожими на всхлипы смешками. — Ты, Вася, сейчас все поймешь… Знаешь, кто это?

Но тут она заметила за плечами Васи любопытствующее лицо толстяка. Она схватила сына за рукав и втянула его в купе, закрыв дверь. Потом, сияя глазами и закусив прыгающие губы, протянула руку Дмитрию Афинасьевичу. Она хотела подвести его к сыну.

Теперь надо было сделать только один шаг вперед — и все будет хорошо. А Дмитрий Афанасьевич отступил к окну, сделал вежливое лицо и молча поклонился.

Вася удивленно посмотрел на Горелова и перевел глаза на мать. Она растерянно опустила протянутую Горелову руку, и лицо ее помертвело, как от удара в грудь против сердца. Василий рванулся к матери, но остановился и медленно повернулся к Горелову. Он долго смотрел на него, сведя брови, напряженно над чем-то раздумывая. Вдруг лицо его вспыхнуло темным вишневым румянцем и стало гневным и гордым. Он понял все! Он понял, кто этот человек с вежливым лицом.

— Пойдем, мама, — бережно и нежно сказал Вася, протянув матери руку.

Горелов, чувствуя, что у него покраснели даже уши, воровато, искоса посмотрел на Катю. Откуда-то издалека, словно за этот миг она ушла далеко-далеко, смотрели на него ее глаза. В них были стыд, брезгливость и тоскливое недоумение.

Они вышли, не оглянувшись на Горелова. Он поспешно закрыл за ними дверь и сел, неудобно, на краешек, как виноватый. Постукивая пальцами по столику, он стал вспоминать весь, с самого начала, их разговор и остался недоволен собой. Разве не странно и не обидно, во-первых, что она называла его в разговоре просто Митей, а он ее по имени и отчеству, словно они поменялись ролями и теперь она смотрит на него сверху вниз. Во-вторых, чего ради он так распахнулся перед нею? На что это похоже? И, наконец, они не имели права презирать его, обиженно вспомнил он брезгливые глаза Кати и гневное лицо сына.

Дмитрий Афанасьевич нервно почесал мизинцем бороду и напряженно подергал бровями. Ему казалось, что где-то глубоко шевельнулась очень важная, сама главная мысль. Он сосредоточился, прислушался и понял, что это была саднящая боль в душе, как от пореза осокой, и противное ощущение, что он снова выскользнул сам у себя из рук, как мокрое мыло.

«Опять, пожалуй, кровяное давление повысится», — раздраженно вздохнул он.

Он переоделся в пижаму и выпил на сон грядущий две большие рюмки коньяка. Он любил коньяк, от него в голове шли мысли ясные, легкие, и жизнь казалась простой, приятной и удобной. Сейчас коньяк тоже помог, и Дмитрий Афанасьевич уснул сразу, едва голова опустилась на подушку. А проснулся, как часто просыпаются вагонные пассажиры, от тишины, от ощущения, что поезд стоит и стоит давно.

Он сел в постели разбитый, обессиленный и раздраженный. Расслабленно дрожали руки, сердце колотилось где-то под горлом, и судорожное его биение отдавалось в виски и кончики пальцев. Значит, и во сне продолжился этот мучительный спор с самим собой? И по-прежнему было в этом споре что-то неясное, беспокойное, недоговоренное, не в его пользу.