Стамбульский бастард - [112]

– Да что ты так дергаешься? Это же твоя семья. Ты что, и пару дней с ними побыть не можешь?

Она натянула мягкое покрывало до самого подбородка и, зарывшись в теплой постели, прижалась к нему грудью. Погладила его по руке, словно умасливала маленького мальчика, очень мягко, осторожно поцеловала в шею и попыталась отстраниться, но он, изголодавшись, хотел большего.

– Все хорошо, – сказала Роуз и вся вдруг напряглась, ее дыхание участилось, но тут же стихло. – Я так устала, прости, милый… Еще пять дней – и поедем домой. – С этими словами она выключила свет и через несколько секунд уже спала.

А Мустафа остался лежать в полутьме, разочарованный от неудовлетворенного желания. Глаза слипались, но уснуть явно не удастся. Он пролежал так довольно долго, когда в комнату постучали.

– Да?

Дверь со скрипом отворилась, и мгновение спустя в комнату заглянула тетушка Бану.

– Можно войти? – спросила она приглушенным, робким голосом.

Раздавшиеся в ответ звуки можно было более-менее истолковать как «да», и она осторожно прокралась по комнате, босыми ногами утопая в пушистом ковре. Ее красный платок таинственно светился в полутьме, а темные круги под глазами придавали ей призрачный вид.

– Ты весь день к нам не спускался. Я просто хотела тебя проведать, – прошептала она, поглядывая на Роуз, которая, обняв подушку, крепко спала на другой стороне кровати.

– Мне было нехорошо, – сказал Мустафа, посмотрев на нее, и отвернулся.

– Вот, держи, брат. – Бану протянула ему вазочку с ашуре, украшенную гранатовыми зернами. – Мама сварила для тебя целый котел. – Ее серьезное лицо осветилось улыбкой. – Надо сказать, что готовила, конечно, она, но украшала вазочки я.

– Спасибо, ты так добра, – проговорил Мустафа, запинаясь, и почувствовал, что у него мороз пробежал по коже.

Он всегда побаивался старшей сестры. Под испытующим взглядом Бану он потерял последние остатки голоса. Она имела привычку пристально изучать других, оставаясь при этом непроницаемой. Бану была полной противоположностью Роуз: уж ее насквозь не увидишь. Прозрачность явно не относилась к числу ее добродетелей. Напротив, она была как написанная тайными знаками сокровенная книга. Как ни старался Мустафа понять, что у нее на уме, ему было в жизни не разгадать таинственное выражение ее лица. И все же, принимая вазочку с ашуре, он постарался изобразить благодарность.

Последовала тяжелая, бездонная тишина. Никогда еще тишина не казалась Мустафе такой безжалостной. Даже Роуз словно почувствовала что-то и заворочалась во сне, но не проснулась.

Уже не раз бывало, что Мустафа с трудом удерживался от того, чтобы признаться жене, рассказать, что она знает лишь одну его сторону. Но чаще ему нравилось изображать человека без прошлого, человека, культивировавшего в себе отрицание. Это беспамятство было осознанным, хотя и не по расчету. Словно у него в голове была дверца, которая никогда не закрывалась, и через нее все равно просачивались какие-то воспоминания. А с другой стороны, некая сила заставляла ворошить то, что его мозг так аккуратно стер. Эти два потока сопровождали его всю жизнь. И сейчас в родительском доме, под пронзительным взглядом старшей сестры, он понимал, что один из этих потоков неизбежно ослабеет. Если он останется здесь еще, то начнет вспоминать. И каждое воспоминание повлечет за собой другое. В тот самый миг, когда он вновь переступил порог родительского дома, разрушились чары, столько лет защищавшие от его же собственных воспоминаний. Разве он мог и дальше укрываться в своем искусственном беспамятстве?

– Мне надо кое-что у тебя спросить, – произнес Мустафа и жадно глотнул воздух ртом, почти как ребенок, которого наказывают, между двумя шлепками.

Кожаный ремень с медной пряжкой. Мальчиком Мустафа гордился тем, что никогда не плакал, ни единой слезинки не проливал, когда отец доставал свой кожаный ремень. Но, научившись сдерживать слезы, он ничего не мог поделать с этим судорожным вдохом. Как он это ненавидел! Вечно цепляться за глоток воздуха, за пятачок пространства, за каплю любви.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Меня кое-что гложет некоторое время…

В его обычно спокойном голосе можно было услышать лишь легкий намек на страх. От проникавшего сквозь занавески лунного света на турецком ковре образовался маленький круг. Сосредоточенно глядя на световое пятно, он наконец решился задать свой вопрос:

– Кто отец Асии?

Быстро обернувшись к сестре, Мустафа успел заметить, как исказилось ее лицо, но Бану сразу взяла себя в руки.

– Когда мы встречались в Германии, мама сказала, что Зелиха родила от какого-то человека, с которым была коротко обручена, а потом он ее бросил.

– Мама тебя обманула, – перебила его Бану, – но какое это имеет значение? Асия выросла без отца. Она не знает, кто он. И в семье никто не знает, – добавила она поспешно. – Никто, кроме Зелихи, понятное дело.

– И ты тоже? – недоверчиво спросил Мустафа. – Я слышал, ты самая настоящая прорицательница. Фериде говорит, ты подчинила себе парочку злых джиннов и можешь от них все узнавать. Похоже, у тебя полно клиентов. И ты мне будешь говорить, что ничего не знаешь по такому важному вопросу? Неужели твои джинны ничего тебе не открыли?