Стальные руки и крылья - [4]

Майя их немного понимала. В чужом мире папа мог быть нищим, а мог бы стать и магнатом; он был скользкий и юркий: куда судьба его направит, там он и задержится. «Скажи, какой ты след оставишь, след, чтобы вытерли паркет и посмотрели косо вслед, или незримый, прочный след в чужой душе на много лет?»[1] — с намёком декламировал Солик, но папа не внимал намёку. Он не оставлял следов.

* * *

Когда началась война, он ушёл вместе с отступающей Советской Армией, в тринадцать лет став воспитанником в музыкальном взводе. В свободное от провожаний на фронт и репетиций время воспитанники должны были квасить капусту для солдат, чтобы солдаты не страдали цингой, а, напротив, здоровые и неубитые, готовились к будущему штурму Рейхстага. Капусты надо было много; мальчики орудовали шинковками, потели, пили воду большими кружками. Им часто надо было в уборную, и когда приходил пятиминутный перерыв, бежали бегом. Но подросток папа никуда не бежал. Оставшись один, он быстро расстёгивал ремень и сильной струёй обогащал капусту. Среди начальства он слыл крепким и надёжным парнем, который не отлучался с поста. Да и на тромбоне папа играл хорошо, потому и попал впоследствии в Образцово-Показательный, Краснознамённый, Орденов Ленина и Боевого Красного Знамени Московский Духовой Оркестр.

А когда демобилизовался, решил жениться. Майя помнила свою маму. Вспоминалось, как она кричала папе: «Плюшкин, Плюшкин, положи обратно», когда он находил и присваивал различные предметы, которых он не знал в армейском быту: зонтик, маникюрные ножницы, очки от солнца, старую хозяйственную сумку. Он, не отвечая, ускорял шаг, чтобы мама осталась один на один со своей стенокардией. «Может быть, он и маму водил на кладбище, — думала Майя, когда немного подросла, — там она дышала воздухом могил и задумчиво грызла травинку, напитанную нехорошими соками, слушая его брезгливые разговоры, и умерла тихонько, а он её закопал».

Хотя папа и любил брать чужие вещи, но чужих людей трогать он не любил, а все люди были для него чужие. Он сильно любил чистоту, потому что боялся человеческой грязи и беспомощности. Пожилое человеческое тело, загорающее на заброшенном пляже, вызывало в нём тошноту. Он хотел, чтобы оно было поскорее прикрыто приличной одеждой или землёй. Землю он любил. Одуванчики, высевающие сами себя, где им вздумается, успокаивали его нервы. Он любил сравнивать, насколько выросла трава, клейкие листочки прижимал к губам и щекам, к своим и к Майиным. Однажды он с ней шёл по шумной улице и надо было поскорее свернуть на тихую, чтобы успокоиться и отдохнуть от шума, но перед ними вдруг возникла скамейка. Она стояла посреди дороги, на ней лежала пожилая женщина в расстёгнутой блузке и не дышала. И вообще казалось, что она вот-вот упадёт со скамейки; одна нога и рука уже упали, а голова опасно подвинулась к краю. Какой-то молодой человек уже бежал к телефонной будке вызывать скорую помощь. Майя подбежала и осторожно подвинула бабушку вглубь скамейки. Папа сильно побелел, словно опасность затронула и его, и с криком «Не трогай!» потянул Майю изо всей силы, так, что она упала в траву. Папа тут же стал снимать с неё какие-то травинки. «Никогда не трогай!» — кричал отец, и его светло-голубые глаза, казалось, выльются к её ногам. Майя сидела на земле; ей не хотелось подниматься с твердой, терпеливой земли, чтобы шагать по жизни с папой.

Когда мама умерла, папа как раз получил квартиру, и они с Майей стали жить отдельно. Буська и Солик регулярно ходили к ним в гости. К восемнадцатилетию Майи они несли ей в подарок восемнадцать конфет «Трюфели». Пока они шли, Солик вдруг забыл дорогу. Майя с папой жили на Торбышева, а Солик с Буськой возле Коровского рынка; они могли проехать одну остановку, но решили ходить во что бы то ни стало. Солик не надевал шапку в мороз и снег, а Буська сердилась: «Ты простудишь свои мозги!» Солик приводил в ответ высказывание Суворова: «Держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле». Он тянул её обратно, к магазину «Горизонт», где пару раз в квартал давали телевизоры того завода, на котором он работал главбухом в последнее время перед пенсией. Вот же «Горизонт!» — радостно восклицал Солик. «Но ведь мы опаздываем к Майеньке!» — пыталась вразумить его Буська, а он, больше не умея её слушать, повторял: «Горизонт, горизонт!»

* * *

После этого случая Солик стал каждый раз просыпаться за полночь. «Собери вещи, за мной приехали», — говорил он жене, доставая шапку-ушанку из матёрого кролика серо-коричневой масти, которую он носил когда-то в Сибири. В пижаме рвался на мороз. Буська удерживала его всю ночь, а днём плакала. Когда он вспоминал её имя, появлялась надежда на выздоровление, и Буська хлопотала на кухне, а потом ходила за ним с ложкой ухи, богатой фосфором. От усталости ей казалось, что уха светится в силу своей абсолютной полезности и целебности для Солика. Он говорил ей: «Женичка». Однажды она прилегла на диван и спала часов восемь, как в молодости. Ей снилось, что небольшая речушка Числочь, протекающая через парк Ивана Каталы, замёрзла, вместе с крохотными лодками, конькобежцами и одним довольно крупным судном, похожим на старый растоптанный башмак. Ей надо было идти, и она пошла по льду. На одном игрушечном пароходике застыли танцующие в льняных сарафанах и парусиновых брюках, в утлой ладье спал перевязанный голубой лентой ребёнок, а из громкоговорителя явственно доносилось: «Не осуждай меня, Прасковья!» — «Я не осуждаю, — отвечала Буська, — и ты не осуждай меня, Соломон!»