Стальной шквал - [4]
— Вы упорствуете, рекрут Хейккиля.
— Так точно, господин младший сержант.
— И вы говорите это с улыбкой.
— Так точно, господин младший сержант. Вы приказали всякий раз отвечать «так точно».
Пуллинен сделал глотательное движение и охнул. Он еще никогда не бывал в таком положении. Случилось однажды, что рекрут, не выдержав муштры, кинулся на него с кулаками. Другой — отказался выполнить приказ. Этот же со своей клоунской рожей может сделать его посмешищем, да так, что к нему никакого параграфа не подберешь. Ах, эта улыбка! Черт побери, рекрут и улыбка! Да этого быть не может, не должно быть. Это же бунт! Младший сержант Пуллинен прошелся между рядами коек из конца в конец казармы.
— Рекрут Хейккиля! Взберитесь на верхнюю койку, ну, живо, живо! Хорошо. А теперь — вниз и ползком под следующей койкой. Быстро, быстро! Отлично! А теперь дальше, через следующую койку поверху — марш! Быстрей! Быстрей!
Хейккиля взбирался наверх, спускался вниз, полз на животе под койкой и снова карабкался на следующую койку. Он уже начал задыхаться и вспотел, но зычный голос неотступно следовал за ним, подгоняя, подхлестывая:
— Живей, живей! Вот это и есть те самые «онежские волны». Быстрей наверх, на волну, чтобы вас не захлестнуло!
С Хейккиля уже пот лил в три ручья, движения сделались неуверенными, ноги не слушались, в коленях появилась дрожь. Он был не неженка, а крепкий парень, добывал свой хлеб тяжелым крестьянским трудом, ходил за плугом в поле и лес пилил — но всему же есть пределы. Взобравшись на верхнюю койку, он не удержался и рухнул вниз. Долго лежал ничком и тяжело дышал, потом повернулся, с трудом привстал и сел. И тут младшего сержанта Пуллинена чуть удар не хватил. Рекрут Хейккиля улыбался! Смущенно, как бы стыдясь своей слабости, но все-таки улыбался! И младший сержант прошептал с неподдельным ужасом:
— Вы улыбаетесь! Помилуй бог, вы все-таки улыбаетесь!
— Так точно, господин младший сержант!
Пуллинен пошел прочь и больше в этот вечер не показывался. Но товарищи набросились на Хейккиля;
— Перестань же лыбиться, черт этакий! Из-за тебя придется страдать всему взводу.
В тот вечер, однако, их оставили в покое. В казарму заглядывали капралы и даже курсанты унтер-офицерского училища, но все довольствовались одними угрозами. Рекруты загрузили тесные тумбочки своими вещами, учились заправлять койки и отрабатывали доклад дневального. Наконец вечерняя молитва и — спать.
Со следующего дня их начали готовить в истребители танков, обучая, для начала, пехотной службе. По вечерам им приходилось заправлять койки, так как все их постели оказывались на полу. Вновь и вновь они проходили «онежские волны», козыряли и получали «прочие удовольствия», как их учителя называли сверхурочную муштру. Через неделю рекрут Хейккиля прокрался ночью в туалет и там, сидя на стульчаке, написал свое первое письмо из армии.
«Здравствуй, мама!
Вот я и здесь. У нас тут было столько козыряния, что я не успевал даже тебе написать письмо. Сейчас я пищ, сидя в уборной, потому что здесь не нужно козырять. Ты, пожалуйста, не посылай мне никаких продуктов, потому что я не успеваю их съедать. Но есть у меня к тебе одно важное дело. Ребята тут говорили, что если кто-нибудь обручается, то ему дают отпуск. Так что спросите, пожалуйста, у Пертты Ринтала, не согласится ли она обручиться со мной. Конечно, не по-настоящему, а только чтобы мне дали отпуск. А если Пертта не согласится, то спроси, не захочет ли девчонка из Котанмикко. Но только ты растолкуй им как следует, что это не настоящая помолвка. И скажи, что колец покупать не надо. А также скажи, что если которая из них меня выручит, то я этого вовек не забуду. Но если они не согласятся, тогда ты пришли мне кило масла. Ребята тут говорят, что если кто съест кило масла, то прохватит ужасный понос.
Привет отцу и всем знакомым.
Твой Войто».
В уборной стояла толпа. Рекруты пробыли в учебном центре уже несколько недель и многому научились. Прежде всего они узнали, что единственное спокойное место в казармах — это уборная. Здесь не надо было приветствовать господ начальников и можно уберечься от лишнего козырянья и шарканья. Поэтому стульчаки никогда не пустовали и у них выстраивалась огромная очередь. Можно было подумать, что весь учебный центр страдал от поноса. Если кто-то из преподавателей заглядывал в уборную, лица ожидающих очереди принимали мученическое выражение, а у «восседающих» глаза лезли «а лоб от натуги. Но как только «гроза» проносилась мимо, настроение менялось разительнейшим образом и громкие дебаты вновь продолжались с прежней силой.
Первое время они боялись допросов и суда, боялись, что их заставят платить за все, что они натворили, когда ехали в центр. Но ничего подобного не произошло. Очевидно, армия не имела возможности сажать в кутузку несколько сот рекрутов, а взять с них было нечего. С другой стороны, и добиться от них каких-либо показаний было весьма непросто, потому что рекрутская муштра с первых же дней выработала у них иммунитет против всякого ябедничества.
О событиях в большом мире они не знали ровным счетом ничего. Просматривать газету они не успевали, радио не было. Но все же до них дошли слухи, что Италия сдалась и объявила войну Германии.
