Стальная эскадрилья - [28]

Остальное было до обидного похожим на предыдущие «рядовые» вылеты: прорвались сквозь заслон истребителей и зенитного огня, высыпали бомбы точно по цели и без потерь вернулись домой. А ведь, наверное, именно такой итог полета нужно считать классическим, когда, несмотря на вражеское противодействие, задача выполнена до конца, а в самолетах нет ни одной пробоины.

К обеду кучевка уплотнилась, на горизонте появились густые облака. Обычно в таких случаях говорят: погода испортилась. Мы же смотрели на это другими глазами: без прикрытия истребителей куда безопаснее чувствуешь себя, если неподалеку спасительная облачность, в которую можно пырнуть, когда атаки стервятников слишком назойливы. При уходе самолетов в облака прекращали стрельбу и вражеские зенитчики. Так что мы до конца использовали желанное ненастье, и к вечеру наиболее подготовленные экипажи сделали по шесть боевых вылетов. А когда нам объявили о том, что стрелковый корпус, наступление которого обеспечивал наш полк, продвинулся на 10–15 километров, каждый чувствовал, что в этом успехе есть и его вклад.

Приподнятое настроение летного состава оказалось как нельзя кстати. Заслуженный, в общем-то, отдых пришлось отложить, как у нас шутили, «на послевоенное время». Сразу после ужина последовал приказ: одиночными экипажами в течение всей ночи наносить по врагу так называемые «беспокоящие удары», не давая ему возможности отдыхать и перегруппировывать силы. По расчетам, на экипаж приходилось 2–3 вылета. Нам достались все три — в начале, в середине и в конце ночи. И хотя у меня самого от усталости слипались глаза, я больше волновался о состоянии штурмана Аргунова, сделал ли он для себя выводы из результатов первого ночного полета, готов ли к решению поставленной задачи? Николай заверил, что готов, что многое понял и теперь может летать даже с завязанными глазами.

Первые два вылета прошли без помех. Каждого из нас вдохновляла мысль, что изнуряющие удары авиации по противнику позволят нашим войскам утром отбросить врага еще дальше. Однако произошло непредвиденное. Уточняя мне цель перед третьим вылетом, представитель штаба обвел красным карандашом район, занимаемый нашим стрелковым корпусом.

— Вы ошиблись, — заметил я. — Это исходный район наступления, там корпус был вчера, а сейчас он продвинулся далеко на запад.

Но начальник штаба полка капитан Василий Николаевич Фомин, до этого молча слушавший нашу беседу, подтвердил, что, встретив очень сильное сопротивление гитлеровцев, корпус отступил на «заранее подготовленные рубежи». Что это означало, каждому из нас уже хорошо было известно.

Вот теперь-то я почувствовал такую усталость, что, казалось, пальцем шевельнуть больше не могу. Да и «беспокоящие» удары, вероятно, потеряли всякий смысл. Надо отдохнуть и потом начинать все сначала. Но отмены вылета не последовало, и мы — снова в воздухе. Задание выполнено. На обратном маршруте полета, чтобы не заснуть, до крови кусаю губы, пою все, что в голову придет, время от времени мотаю головой. Только бы не задремать, не выпустить из рук штурвал! А приборная доска плывет перед глазами, туманом обволакивает горизонт, над которым уже встает багровая полоса рассвета. Осталось совсем немного до посадки, теперь, наверное, дотяну… Но нет, сознание постепенно растворяется, уступая место животворному сну.

Сильный удар по голове не сразу выводит меня из оцепенения. Неужели уже подъем, когда так хочется спать? И почему удар? С трудом открываю глаза и не сразу понимаю, где нахожусь, что происходит? Мелькают, кружатся какие-то мутные пятна, полосы, пронзительно звенит какая-то струна… И вдруг сразу все стало на места: самолет, опустив нос, круто снижается в левой спирали. Я вишу на привязных ремнях, упершись головой в переплет колпака кабины. А может быть, это и есть настоящий сон, такое, помнится, уже приходилось видеть курсантом после первых полетов. Но я уже понимаю, что это не сон, а явь: за бортом гудит ураганный ветер, стрелка высотомера быстро крутится влево, разматывая клубок высоты. Хватаю штурвал, с трудом дотягиваюсь ногами до педалей, убираю газ. Разогнавшаяся до предельной скорости машина плохо слушается рулей, сопротивляется. А земля все ближе… Интересно, что думают обо всем этом члены экипажа? Впрочем, это сейчас не столь уж важно — они тоже устали и могут дремать. Самолет наконец прекратил вращение, идет по прямой с набором высоты, постепенно уменьшая скорость. Как можно спокойнее запрашиваю:

— Штурман! Курс и удаление до аэродрома?

А минут через десять вылезаю из кабины, с наслаждением валюсь на траву прямо под крылом самолета и словно проваливаюсь в черную бездну.

Конец «пантеры»

Как-то в конце июля 1941 г. после очередного боевого вылета майор Полбин на своем открытом «козлике» объезжал рассредоточенные стоянки самолетов. У некоторых из них машина останавливалась, командир выходил на несколько минут, разговаривал с летчиками, техниками, потом ехал дальше. Когда он оказался у моего самолета, я доложил о ходе подготовки экипажа и материальной части к полету. Полбин, как всегда, пожал руку, присел на освобожденную из-под бомб тару и жестом предложил мне устраиваться рядом. Настроение у командира было заметно приподнятое, и я знал почему: за последнее время полк, ведя интенсивную боевую работу, все задания выполнял исключительно четко, наносил меткие удары по врагу и в то же время не имел потерь. Во фронтовой печати продолжали появляться статьи с крупными заголовками: «Бить врага так, как бьют его полбинцы!» Это было признанием высокой боевой выучки личного состава части, чему командир полка отдал так много сил и чем он дорожил больше всего на свете.