Сталинский нос - [16]

Я опустил знамя и прислонил его к стенке. Надо вытереть глаза. А тут как раз барабан — тра-та-та-та. Тра-та-та-та. Тра-та-та-та. Мой сигнал.

Барабанщик бьет и бьет, а я не иду. Все в актовом зале смотрят на двери, удивляются: где же знаменосец? Представляю их лица: ребята, учителя, Матвеич, тетя Марфуша, директор Сергей Иванович и почетный гость — старший лейтенант госбезопасности. Вместо палы. А папа сидит в тюрьме. Папа, который вчера сказал: «Завтра важный день». Он был прав. День оказался страшно важным. Всю мою жизнь изменил.

Глянул я на знамя, отвернулся и бегом к лестнице, вниз по ступенькам и вон из школы. Не буду пионером.

30

Трамвай внутри обледенел. На потолке сосульки висят. Окна заиндевели. Холодно. Как будто во льду вырубили пещеру и понаставили скамеек. На скамейках пассажиры. Закутались в шинели, пальто и шубы, надвинули шапки на глаза и разговоров между собой не ведут. Я пробился к окну, подышал на стекло. Продышал кругленькую дырочку, словно глазок в двери тюремной камеры. Гляжу в дырочку. Вижу площадь. Сквозь метель рвутся черные машины, со всех концов площади торопятся к зданию желтого цвета. Это Лубянка. Где-то там сидит в камере мой папа.

Вагоновожатый объявляет остановку. Трамвай заскрежетал на рельсах, но я не жду, когда он остановится. Протискиваюсь сквозь заледеневшие двери и прыгаю с подножки на ходу. Поскользнулся и чуть не упал, но ничего, устоял. Пересекаю площадь.

— Куда? — рявкает охранник у подъезда и стряхивает с плеча винтовку. Я иду, не останавливаюсь, а он меня на прицел берет. Голову набок, глаз прищурил и целится. У него лицо такое, что сразу видно — ему и в ребенка стрельнуть ничего не стоит. Останавливаюсь.

— У меня тут папа сидит, — говорю. — Мне бы его повидать.

Охранник меня с прицела не спускает, только головой в сторону мотнул.

— За углом? — говорю.

Он кивает: да, мол, за углом.

Иду. Заворачиваю за угол. Вот это да, такого я не ожидал. Не я один хочу повидать родственников. В тюрьму очередь стоит. И какая! Тянется вдоль всего здания, заворачивает на следующую улицу, потом еще на одну, и пока до конца этой очередищи добираюсь, я мимо сотен людей прохожу, а может, даже тысяч.

Встаю последним. Через пару минут женщина, что передо мной стоит, оборачивается.

— Замерз небось? — говорит. — Пальто-то где?

Какое там пальто. Не было у меня времени в гардероб ходить. Женщина глядит на меня и качает головой, потом, порывшись в сумке, вытаскивает шарф.

— Вот, сыну связала. Надень пока.

Я обматываю шарф вокруг шеи. Женщина помогает мне упрятать уши. Шарф теплый.

— Отец и мать тут?

— Папа только.

— А мать где?

— Умерла, — говорю и быстро добавляю: — В больнице.

Она грустно глядит на меня, и я говорю:

— Папа меня не взял на похороны. Мне надо спросить его почему.

— Похороны — дело печальное, — говорит она, и я вдруг понимаю, почему папа меня не взял. Не хотел расстраивать.

— А родные есть? Дяди? Тети?

Я подумал о тете Ларисе.

— Нет, — говорю. — Никого.

— А живешь-то где?

Я плечами пожал. Сам не знаю.

— Беспризорный, значит, — говорит женщина. — Понятно. Ну, ночлег тебе не скоро понадобится. Ты тут дня три простоишь, не меньше, пока до двери дойдешь.

Какая разница. Куда мне идти? Она у меня не спрашивает, голодный я или нет, а просто достает что-то завернутое в тряпочку и сует мне в руку. Разворачиваю. Печеная картошка, еще теплая. Пока я картошку жую, она с меня глаз не сводит.

— Зовут-то как?

— Саша Зайчик.

— Вот что я тебе скажу, Саша Зайчик. Покуда кровать моего сына свободная, можешь пожить у меня. Если хочешь, конечно.

Смотрю, улыбается мне женщина, и улыбка у нее добрая и искренняя. Надо, конечно, сначала папу спросить, но я ей все равно очень быстро отвечаю:

— Спасибо вам.

Она кивает, глядит на низкие тучи. Опять снег пошел.

— Попали мы с тобой в переплет, Зайчик. Как думаешь, выпутаемся когда-нибудь?

Я не знаю.

— Выпутаемся, наверно, — говорит она. — А пока остается только ждать. Подождем, Зайчик?

И мы ждем.

О страхе

Однажды в СССР директор театра, в котором я работал главным художником, приоткрыл дверь моей мастерской и испуганно прошептал: «К вам пришли… оттуда». «Оттуда» означало только одно — из Комитета государственной безопасности, КГБ. Сотрудник комитета был небольшого роста, неопределенного возраста и в пиджаке неопределенного цвета — я бы его на улице и не заметил. Он запер дверь на ключ, ключ положил к себе в карман и мне в моей же мастерской предложил сесть. Сели, поулыбались друг другу с минуту, а потом сотрудник начал мне задавать вопросы: как, что, какие настроения в театре, кто какие книжки читает, и вообще, нет ли у меня каких подозрений по поводу отдельных театральных работников. Вскочить на ноги и закричать на него страшным голосом: «Вы зачем дверь на ключ закрыли? Запугать желаете? Не позволю! Я вам что, стукач? А ну-ка, вон отсюда!» — мне в голову не пришло. КГБ все боялись. Боялся и я, но и осведомителем для них быть не собирался. Целых два часа я разыгрывал из себя идиота, делал вид, что не понимаю, о чем это он. Я художник и в политике не разбираюсь, но директивы Коммунистической партии Советского Союза, как все, поддерживаю. Он знал, что я вру, и я знал, что он это знает. Но поскольку жили мы тогда под Брежневым, а не под Сталиным, бить он меня не стал и семью мою арестовать не грозился. И, может быть, от этого ему стало со мной скучно — сотрудник предложил мне, «если что», обращаться к нему в будущем, отпер дверь и ушел. После его ухода у меня долго тряслись руки. И хотя стукачом я не стал, страха перед КГБ у меня не убавилось. И даже, наверное, прибавилось, поскольку этого сотрудника я все еще хорошо помню. Страх этот особый, он сидит у меня где-то в области желудка, и хотя я давно живу по другую сторону океана, он не слабеет.