Сталин против партии. Разгадка гибели вождя - [54]

«И Сталин делает вполне закономерный вывод, что здравомыслящий вождь нации с подобным багажом на верное поражение и гибель собственных солдат не пошлет. Это может сделать только безрассудный авантюрист, и забота Сталина заключалась лишь в том, чтобы узнать, не относится ли Гитлер к подобной категории людей. К сожалению, Сталину не посчастливилось лично познакомиться с Гитлером. В противном случае он быстро бы раскусил своего визави. Однако судить о нраве соперника приходилось по делам, кинохронике и впечатлениям тех, кому повезло встречаться с основателем Третьего рейха (например, Молотова). Увы, кинокадры и беседы с очевидцами оказались плохим подспорьем. По крайней мере, опираясь на них, было трудно высказаться о потенциальном противнике окончательно и однозначно. Зато дела немецкого канцлера говорили сами за себя: от обретения власти 30 января 1933 года до разгрома Франции 22 июня 1940 года — сплошная цепь удач и триумфов, что вроде бы невозможно без ежедневной и кропотливой работы головой, без навыков неплохого психолога, умеющего предугадывать реакцию оппонентов. Следовательно, неблагоприятные отзывы о лидере национал-социалистов и образ из кинорепортажей — результат великолепной актерской игры. Отсюда — три вывода: Гитлер — политик трезвый и расчетливый, без тщательной подготовки на СССР не нападет; сосредоточение войск на наших границах — отвлекающий маневр, адресованный англичанам; мы можем спокойно завершать развертывание армий второго эшелона и в день «X» нанести превентивный удар по немцам.

Вот почему Сталин не вывел приграничные дивизии на оборонительные рубежи, продолжал, маскируя под учебу в летних полевых лагерях, подтягивать к границе резервы и категорически не верил предостережениям о надвигающейся опасности вторжения, намеченного на 22 июня 1941 года. Сталин в те дни думал о будущем, о той более серьезной опасности, нависшей над СССР, чем германское нашествие, которую никто, кроме него, не видел и не хотел видеть. Потому он не мог и не имел права отказаться от своего плана без веских на то оснований. Оснований же таких не было и до четырех часов утра 22 июня 1941 года не появилось.

Только на рассвете рокового воскресенья, когда самолеты люфтваффе принялись бомбить советские города, и немецкие танки, преодолевая разрозненное беспорядочное сопротивление Красной Армии, понеслись к Минску, Иосиф Виссарионович понял, что ошибся. Что Гитлер никакой не политический гений, а безрассудный авантюрист, которому просто фантастически везло до сих пор или за которого до июня 1940 года аналитическую работу выполнял кто-то другой. И не будь у Сталина более коварного врага, чем «коллективное руководство», миллионы красноармейцев давно рассредоточились бы по укрепрайонам и на новой и на старой границах, и в июне-июле без особого напряжения отразили бы первый натиск врага»[71].

Полторы недели Сталин хранил молчание, уклоняясь от публичных выступлений. Он пережил сильное потрясение, поняв, что трагически ошибся в своих расчетах. Положение усугубила болезнь горла — обострение хронической ангины, которой он страдал всю свою жизнь. Два или три дня он не появлялся в Кремле из-за болезни, что вызвало всевозможные кривотолки о том, что вождь впал в прострацию, уклоняется от исполнения своих обязанностей. Поползли слухи, что в Кремле произошел государственный переворот, что Сталин убит и т. п. страшилки. До сегодняшнего дня появляются публикации, с разных точек зрения объясняющих поведение вождя в первые 10 дней после начала войны[72].

Сталин осознавал, что: «… теперь СССР, практически обречен, даже если страна оправится от страшного удара и ценой колоссальных жертв одержит верх над Германией, завершив войну в Берлине, в скором времени она столкнется с еще более суровым и тяжелым испытанием. После его смерти коллегии сотворят свое черное дело, и в какой-то момент вполне благополучная жизнь населения вдруг начнет ухудшаться. Это будет прямым следствием того, что когда-то масса второстепенных проблем не удостоилась внимания трех высших партийных инстанций, разрешилась стихией и, значит, не самым лучшим образом. Стечением лет к прежним изъянам прибавятся новые, затем еще, и так узелок за узелком стянутся в огромный клубок, который уже никто не сможет распутать, разве что разрубить. Однажды он и заявит о себе внезапным возникновением какой-либо серьезной проблемы. Спустя некоторое время обнаружится другой сбой, потом произойдет третий, четвертый, пятый… Напряжение в обществе будет нарастать, как снежный ком, и в конечном итоге оно с гневом обрушится на непосредственное «бездарное» руководство, заседающее в верховной коллегии — Политбюро. Раскол на сторонников и противников немедленного переизбрания руководителей породят конфликт, который, быстро преодолев рамки дискуссии, сорвется в бездну ожесточенных вооруженных столкновений. Гражданская война подстегнет процесс суверенизации регионов. Финал трагедии легко прогнозируем: страна либо распадется на мелкие самостоятельные республики, либо ценой большой крови заново соберется безжалостной диктаторской рукой в единое целое. И не важно, какой из двух вариантов возобладает. Интереснее иное: какая форма правления утвердится в конгломерате независимых республик или в авторитарном государстве, возглавляемом харизматической личностью? Если опять коллегиальный, а не монархический, то самоубийственный механизм включится в очередной раз, чтобы через какое-то время катастрофа повторилась…»’