Сталин и мошенники в науке - [100]

"Я ошибался в жизни два раза, — сказал он на собрании. — Один раз по молодости лет и неопытности неверно определил одного паука. В другой раз такая же история вышла с еще одним представителем беспозвоночных. До 14 лет я верил в Бога, а потом понял, что Бога нет, и стал относиться к религиозным предрассудкам, как каждый грамотный биолог. Но могу ли я утверждать, что до 14 лет ошибался? Это была моя жизнь, моя дорога, и я не стану отрекаться от самого себя" (30).

От подобного поворота комиссия опешила, так как большинство людей в стране уже было приучено к единственно допустимому в те годы стилю поведения, утвержденному в умах тысячами подобных собраний — каяться и униженно умолять простить. Хотя в текст решения комиссии были вписаны фразы об идейных ошибках Кольцова, но все ошибки были набраны из давно прожитой жизни.

16 апреля 1939 года Комиссия отчиталась перед президиумом АН СССР. Решение президиума было тоже для тех лет необычным. Несмотря на выступления газет "Правда", "Соцземледелие", журналов "Под знаменем марксизма", "Социалистическая реконструкция сельского хозяйства" и других, несмотря на попытки некоторых членов комиссии накалить обстановку, дело не было доведено до того, чтобы назвать деятельность Кольцова враждебной, квалифицировать его как вредителя и тем самым дать материалы, нужные для его ареста. Кольцов остался на свободе, в своем институте, ему сохранили лабораторию, сняв, правда, с поста директора института. Его кресло занял Г. К. Хрущов (некоторое время сотрудники считали научным директором Заварзина, а Хрущова административным директором). Ни Дубинину, ни Коштоянцу счастье не улыбнулось. Кольцов после этой истории перестал здороваться с Дубининым. Он не смог простить предательства в самую трудную минуту жизни, совершенного человеком, которого он не раз спасал (взял на работу в тот момент, когда его выставили из Коммунистической академии за склоку и беспочвенные обвинения в адрес своего же учителя Серебровского), написал в 1936 году прошение о том, чтобы Дубинину присвоили степень доктора биологических наук без написания диссертации и её защиты, и добился, чтобы это было сделано; не раз восхвалял Дубинина в своих статьях.

А разгневанный тем, что потопить Кольцова не удалось, Презент продолжал клеветать на него, накалять страсти, видимо, не теряя надежды расправиться с ним, и писал что "реакционные взгляды [Кольцова] никогда не были и не будут наукой" (31).

Весьма вероятно, что Кольцов спасся и как ученый и как человек только благодаря смелой и бескомпромиссной позиции, принципиальной твердости перед напором мракобесов. Он продолжал целеустремленно трудиться. После ареста Вавилова в августе 1940 года его несколько раз вызывали на допросы в НКВД в качестве свидетеля. Сегодня, когда дело Вавилова изучено его сыном, можно говорить уверенно, что Кольцов не сказал ни слова осуждения Вавилова, ни на один из провокационных вопросов следователей НКВД не произнес чего-то обтекаемого, скользкого или двусмысленного. Был тверд, честен, как мог старался облегчить судьбу Вавилова.

Долгое время многие считали, что эти ночные вызовы в НКВД приблизили день, когда сердце его не выдержало. В конце ноября 1940 года он выехал в Ленинград с женой — Марией Полиевктовной на конференцию. Он много в Ленинграде работал, главным образом в библиотеках, готовился к выступлению и писал речь "Химия и морфология" для юбилейного заседания Московского Общества Испытателей Природы. Внезапно, без всяких прежних симптомов у него случился инфаркт миокарда, а еще через три дня, 2 декабря, в гостинице он скончался. Мария Полиевктовна написала в тот день последнюю записку:

"Сейчас кончилась большая, красивая, цельная жизнь. Во время болезни как-то ночью он мне ясно сказал: "Как я желал, чтобы все проснулись, чтобы все проснулись". Еще в день припадка он много работал в библиотеке и был счастлив. Мы говорили с ним, что мы "happy, happy, happy"" (32).

Этой запиской она завершила и свое пребывание на земле. Без мужа она не видела смысла в жизни.

В холодное декабрьское утро тела супругов были доставлены в Москву. Потрясенные московские ученые и многие друзья великого Кольцова пришли в зал, где стояли оба гроба, усыпанные цветами. Перед ними были выставлены страницы текста речи "Химия и морфология" — последние страницы, написанные рукой Кольцова. Иосиф Абрамович Рапопорт зачитал их за своего учителя во время панихиды. Тела обоих беззаветно любивших друг друга супругов кремировали, а урны были захоронены на Немецком (Лефортовском) кладбище в Москве.

Академик И. Б. Збарский, человек осведомленный, так как много лет его отец (бальзамировавший тело Ленина после смерти) и он сам работали в Лаборатории Мавзолея Ленина и были в курсе самых секретных сведений в СССР, высказал предположение, что Кольцова отравили чекисты, подловив момент, когда удалось подсунуть ему бутерброд с ядом, видимо вызвавшим паралич сердечной мышцы (33).

Много позже ученые, использовав новую технику, пришли вторично к кольцовскому принципу цитоскелета. Но его имя уже не упоминалось, Нобелевскую премию за открытие цитоскелета вручили Де Дюву. Другие пионерские работы Кольцова, опережавшие науку более чем на четверть века, оказались тоже забытыми. Идея двунитевых наследственных молекул (такую модель предложили в 1953 году Уотсон и Крик) принесла её авторам Нобелевскую премию. Россия утеряла приоритет. Иначе быть не могло. Кольцову помешали работать, разрушили его институт, запретили контакты с Западом при жизни и зачеркнули его имя в своей стране после внезапной смерти. А ведь "Природа не терпит вакуума", и без продолжения работ школы Кольцова, без появления статей в мировой литературе его имя уже мало цитировали.