Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года - [32]
Возможно, Шаумян несколько сгустил краски, чтобы оправдаться перед Цхакая в нежелании прислать ему денег. Дела у партии действительно обстояли не блестяще, хотя большевики оказались в лучшем положении, нежели меньшевики. Сложно судить, действительно ли финансовые дела Бакинского комитета и самого Шаумяна были столь печальны. Как раз в мае 1908 г. Шаумян поступил на работу заведующим народным домом, о предшествовавших его местах работы в Баку сведений нет, так что, вероятно, он не кривил душой, когда писал, что почти год пробыл без заработка.
Следующие письма из Баку к Цхакая отправились в июле 1908 года. Письмо Шаумяна датировано 27 июля (см. док. 13), пересланное из тюрьмы письмо Кобы, служившее развернутым ответом на письма Цхакая, точной даты не имеет, но относится к тому же месяцу (см. док. 14). Прежде всего заметно полное единство мнений между Шаумяном и Кобой. Шаумян в своем письме лишь вкратце повторил основные мысли Джугашвили, солидаризуясь с ними и практически ничего не прибавив от себя. Оба отзывались на пришедшие из Женевы в письмах Цхакая заграничные партийные новости. Партия переживала новую фазу внутренних раздоров, происходили дискуссии между представителями большевистского мейнстрима и так называемыми ликвидаторами и отзовистами. Первые (преимущественно меньшевики) видели будущее социал-демократии в работе через легальные рабочие организации, прежде всего профессиональные союзы, и считали необходимым отказаться вовсе от подполья; вторые, наоборот, требовали бойкота Думы и свертывания легальных форм борьбы. Если за этими спорами стояли понятные сомнения, поиски новой тактики, мысли о реформировании партии, то объяснить резоны возникшей наряду с этим яростной философской дискуссии по поводу «эмпириомонизма» А. А. Богданова и «эмпириокритицизма» А. В. Луначарского было значительно сложнее. Угроза партийного раскола даже не из тактических разногласий, а из-за абстрактных философских расхождений выглядит совершенно абсурдной, казалась она таковой и Кобе, как видно из его письма к Цхакая. Как представляется, подоплеку дискуссии удалось прояснить Б. И. Николаевскому, не в качестве партийного деятеля, а уже в качестве историка.
Суть дела в трактовке Б. И. Николаевского представляется следующим образом. После тифлисской экспроприации прятавшийся на даче в Финляндии Ленин не сразу оценил масштаб вызванного ею скандала и риска для своей репутации, причем не только среди меньшевиков, конфронтация с которыми стала привычной, но и среди европейских социал-демократов, мнение которых для Ленина было критически важным, ведь немецкая социал-демократия спонсировала русскую. До того момента ближайшими ленинскими соратниками являлись Л. Б. Красин и А. А. Богданов, они составляли триумвират, вершивший важнейшие особо секретные дела большевиков – финансовые и организационные. Осенью 1907 г., решив, что дальнейшее пребывание в Финляндии становится опасным, Ленин вернулся в эмиграцию и обнаружил, что разгоревшийся после громкой экспроприации скандал значительно больше, чем он полагал. До того момента он был вполне доволен удачей этой дерзкой затеи Камо, теперь же главным стало от нее отмежеваться. Между тем скрывать причастность к ней большевистского руководства становилось почти невозможно. Арест Камо с закупленным оружием; обнаружение в Берлине подпольной квартиры, где хранились помимо прочего заготовки для изготовления фальшивых русских денег (это была идея Красина); затем аресты в разных городах Европы большевистских эмиссаров, пытавшихся разменять тифлисские купюры, – во всех случаях улики указывали на большевиков или прямо на Красина, причем германская полиция обо всех находках давала сведения газетам. Ленин почувствовал острую необходимость резко дистанцироваться от Красина и Богданова. Одновременно удачным образом складывалось дело о получении наследства Шмидта, Ленин уже мог считать, что деньги у него в кармане, причем это дело развивалось помимо Красина и независимо от него. Порвать с Красиным и близкими к нему большевиками радикально-авантюрного толка Ленину стало не только нужно, но и возможно. Дабы не возбудить подозрений об истинных причинах своего маневра (которые, конечно, его компрометировали), он и затеял острую философскую дискуссию с Богдановым, обставив дело так, чтобы не выглядеть инициатором раскола: Ленин провел интригу, спровоцировав Богданова на резкое публичное высказывание>[122]. «Деятельность Ленина того времени, – писал Николаевский, – объективно была ничем иным, как попыткой выбраться из тупика, в который большевистская фракция была заведена деятельностью „коллегии трех“, свалив на других политическую ответственность за те деяния, в проведении которых решающее участие принимал и сам Ленин. Именно под этим углом зрения надлежит рассматривать и тот раскол внутри БЦ [Большевистского Центра – Сост.], который был проведен Лениным в 1908–1909 годах», причем в этой затеянной им большой игре, выглядевшей как идеологический конфликт Ленина с группой Богданова, Красина, Луначарского и других, «на авансцене велись споры о „махах и авенариусах“, печатались статьи с опровержением аргументации „бойкотистов“ и „отзовистов“ и т. д., а за кулисами шла ожесточенная борьба за влияние в БЦ, которая в переводе на язык реального соотношения сил была борьбой за право распоряжаться секретными капиталами большевистской фракции»
