Стален - [41]

Поначалу мы не покидали круга, образованного Домом Пашкова, Боровицкой башней, Красной площадью и Большим театром, затем продвинулись с одной стороны до Кропоткинской площади, а с других – до Солянки, Кузнецкого Моста и Страстного бульвара.

Центром этого круга был терем из красного кирпича – недозакрытый музей Ленина.

У входа в музей с утра до позднего вечера толпились старики с железными зубами, спорившие до хрипа о судьбах России, кремлевских тайнах и неопознанных летающих объектах. Здесь играли на гармошках и гитарах, здесь из катушечных магнитофонов неслись песни Высоцкого и «Священная война», здесь торговали пионерскими значками, брошюрами о еврейском происхождении Ленина, астрологическими трактатами и газетами, которые разоблачали мировой масонский заговор и призывали к борьбе за справедливость под православным красным знаменем, здесь бродили старухи с иконами, потретами Сталина и плакатами, на которых было написано: «Руки прочь от Ленина!», «Проснись, распятая Россия!», «Позор дерьмократам!», здесь пили водку, закусывая мелким дачным яблочком, кликушествовали, пели хором, дрались, ссали по углам, смеялись и плакали…

По Тверской – на ней еще росли деревья – мы поднялись к Пушкинской площади. За три рубля я купил очередь ближе к входу в «Макдоналдс», и мы утолили голод «негритянским жоревом», как однажды назвала гамбургеры с картошкой «Независимая газета», и выпили газировки из картонных стаканов.

Наш сосед по столику, пожилой мужчина в вязаной шапочке-петушке, похожий на бассета, запивал пирожок с вишней водой из литровой банки. Поймав мой взгляд, он с грустью сказал:

– Эта вода заряжена Аланом Чумаком. Последний шанс избавиться от рака простаты. Синусу помогло. Синус – это моя собака. У нее был понос. Сколько я ее ни бил, не помогало. А заряженная вода помогла. – Вздохнул. – Или я с ума сошел, как вы думаете? Я ведь кандидат технических наук, спутниками связи занимался…

Попрощавшись с «бассетом», мы вышли на улицу и заговорили о людях в эпоху перемен, утративших правый путь в лесу терновом, как шекспировский Глостер, заплутавший между добром и злом, между сном и явью, и Фрина стала цитировать монолог Кальпурнии из «Юлия Цезаря», которая рассказывает о хаосе в Риме – о мертвецах, покинувших могилы, и привидениях, мечущихся по городским улицам…

Темнело.

Спустившись по Петровке к ЦУМу, мы остановились у табачного киоска.

Продавщица сигарет – сорокалетняя тощая блондинка в шортах и колготках лимонного цвета – сидела рядом со своим киоском на ящике со стаканчиком водки в руке и кричала на пьяненькую пышную подругу, которая торговала самопальными джинсами:

– Ты с ума сошла, Таня! Нельзя сокращать обе части тригонометрического уравнения на функцию, которая содержит неизвестную! Теряешь корни, Таня, теряешь, побойся Бога! Вам чего, молодой человек?

Купив сигарет, свернули за угол, пересекли площадь перед Большим театром и двинулись в сторону Тверской.

Проходя мимо темной громады Госплана, Фрина вдруг остановилась и сказала:

– В сорок первом это здание заминировали, чтобы не досталось немцам, если они войдут в Москву, а потом об этом забыли. Просто – забыли. В начале восьмидесятых, во время ремонта, электрики наткнулись на провода, которые тянулись непонятно куда, и Госплан разминировали. Только подумай: сорок лет тысячи людей занимались здесь строительством экономики будущего, даже не подозревая, что сидят на огромной бомбе из прошлого…

– Сильный образ, – сказал я. – И комичный.

– Скорее – деталь… в широком смысле слова…

И мы заговорили о роли детали в литературе.

Фрина вспомнила «Макбета» и стук в ворота, я – о шагающем по берегу моря гомеровском Аполлоне, гнев которого передается звоном стрел в его колчане, о Жюльене Сореле, который стреляет в мадам де Реналь лишь после того, как та набрасывает на голову накидку, превращаясь в незнакомку. Сошлись на том, что скупость Чехова нам ближе, чем хвастоватая расточительность Бунина, свернули под арку, стараясь держаться подальше от спящих вдоль стены бомжей, и тут до меня дошло, чем же сильнее всего пахнет Москва. Она пахла бензином и асфальтом, мочой и перегаром, потом и псиной, прогорклым маслом и карамелью, нафталином и фекалиями, но сильнее всего – затхлостью. Так пахло в Кумском Остроге, так пахло, наверное, по всей стране от Балтики до Чукотки. Этот запах перестал преследовать меня только в середине нулевых…

На следующий день синоптики пообещали почти небывалую для октября жару, и утром Фрина надела коротенькую шелковую юбочку, которая легко волновалась вокруг ее ног, казавшихся особенно стройными.

Она хотела показать мне дом на Ильинке, где в августе 1931 года родился Метрострой и где работал ее отец, и мы уже поднялись Историческим проездом к строившемуся Казанскому собору, как вдруг Фрина остановилась, прижалась ко мне и томно промурлыкала:

– Одно из самых нежных и тонких женских эротических переживаний – это когда шелковая юбочка в ветреный теплый день ласкает голые ягодицы и бедра…

Отстранилась, повернулась на каблуках и танцующей походкой двинулась по Никольской, и ее шелковая юбочка тотчас ожила, взлетая и волнуясь при каждом шаге и вызывая у меня мучительный восторг…