СССР. Незавершенный проект - [168]
И, наконец, еще более страшное, еще более тягостное заключалось в том, что сколько-нибудь открытая борьба против этого произвола, против этого деспотизма была невозможна. Человек может быть счастлив в самой подлой, самой угнетенной стране, если в руках у него винтовка, если у него не отнята возможность (пусть даже в суде, пусть даже в последней перед казнью речи) обратиться к людям, к народу, через головы правителей. Но если крепко стиснуты руки, если перехвачен полотенцем рот? Если «земли нет под ногами», если «хотят кричать – языка нет… да нет и уха, которое бы слышало»? И лучшие люди становились «лишними» людьми»[324].
Но Автор не был бы учеником своих Учителей, если бы остановился на этой, хотя и реалистической, но крайне пессимистической ноте, на этой констатации невозможности открытой борьбы. Он ищет способы сопротивления этому чудовищному режиму, пусть и не слишком «открытые». Но он обязательно должен ответить на вопрос «Что делать?» – что всё-таки можно было делать тогда, в годы сталинского лихолетья (а может, и в недалеком будущем, если сталинизм вдруг возродится в тех или других формах, что вовсе не было невозможностью в эпоху брежневщины): «Мы с грустью останавливаемся перед могилами людей, истомившихся в нравственной душегубке по свободной деятельности. Но мы останавливаемся не только с грустью, но, как и просили эти люди – «с мыслью»; с мыслью о том, что их жизни, их поиск истины не пропали даром для следующих поколений. Они с честью выполнили (кто сознавая, а кто и не сознавая) задачу, возложенную на них историей. Они были теми капиллярами, по которым кровь декабристов перелилась в тело разночинцев, героев «Народной воли»[325]. Не сдаваться! – провозглашает Автор. – Постараться выполнить эту роль «капилляров», по которым будет перетекать «кровь» свободолюбивых людей от поколения к поколению! И вывод – всё-таки и в условиях сталинщины (а тем более николаевщины) можно найти достойное поле деятельности: «Период, в который они жили, словно специально был предназначен для теоретических размышлений, для философских раздумий; такой период, лишая возможности действовать, концентрирует все уцелевшие силы на анализе происшедшего и происходящего. Это – период теории, когда подготавливается завтрашнее действие». И дальше: «Юноша, пришедший в себя и успевший оглядеться после школы, находился в тогдашней России в положении путника, просыпающегося в степи: ступай куда хочешь, – есть следы, есть кости погибнувших, есть дикие звери и пустота во все стороны, грозящая тупой опасностью, в которой погибнуть легко, а бороться невозможно. Единственная вещь, которую можно было продолжать честно и с любовью, – это ученье». Лучшие люди уходят в философию, историю, политическую экономию; запираются в кабинетах, среди книг и лишь близких друзей. Кротами зарываются они в землю и принимаются за работу. На поверхности ни движения, ни ветерка. Но крот делает свое дело. И он хорошо роет, этот крот…»
И со временем начнут – обязательно начнут! – проступать контуры новых возможностей борьбы. Но важно – быть готовым к ним! «Меж тем время залечивало раны, поднималось к жизни новое поколение революционных бойцов. «Новая жизнь прозябала, как трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера». «В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на других детей; они растут, развиваются начинают жить совсем другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всеми гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа…». Но «мало-помалу из них составляют группы. Более родное собирается около своих средоточий». «Главная черта всех их – глубокое чувство отчуждения от официальной России, от среды, их окружающей, и с тем вместе стремление выйти из нее – а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое». «Этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя». К числу этих «детей» и принадлежал Чернышевский»
