СССР глазами советологов - [24]

Концепция иронии может во многом помочь человеку, пытающемуся найти объяснение парадоксам. Это чувство иронии поставит современного исследователя где-то между историками XIX века, всему искавшими объяснение, и полным абсурдом большей части трудов ученых наших дней. В своей книге «Ирония американской истории» Райнхольд Нибур определил иронию как «на первый взгляд — совершенно случайные жизненные несуразности, которые при более близком рассмотрении оказываются вовсе не случайными». От патетики ирония отличается тем, что ответственность за эти несуразности в какой-то мере человек все-таки несет; от комедии — тем, что несуразности эти внутренне взаимосвязаны; а от трагедии — тем, что они не вплетены в неизбежную сеть судьбы.

Ирония — точка зрения обнадеживающая, но не успокаивающая. Человек — не просто беспомощное существо, помещенное в безумный мир. Он способен бороться с ироническими ситуациями, но лишь в том случае, если будет отдавать себе отчет в ироничности этих ситуаций и избежит соблазна все несуразности подводить под объяснения. Согласно иронической точке зрения история издевается над претензиями человека на величие, но вполне лояльно относится к его надеждам и попыткам сделать жизнь лучше. Она дает человеку надежду и отнимает иллюзии.

В приложении к истории ирония означает, что в историческом процессе заложен внутренний элемент рациональности, но человеку как участнику этого процесса не дано познать этот элемент. Вещи, кажущиеся абсурдом, есть часть того, что Гегель называл «хитроумностью здравого смысла». Смысл в истории есть, только понимаем мы его слишком поздно. «Сова Минервы вылетает в сумерках…»[4] Есть ирония — но не бессмыслица — в том, что течение истории всегда на один поворот реки опережает человеческую способность его понять. Современные составители проектов на далекое будущее считают, что ныне существующий баланс сил сохранится вечно и что решение проблем найдено, совершенно при этом не учитывая действия тех глубоких сил, которые приводят к прерыванию («диалектическому») хода истории. Такие прерывания — перемены — действительно происходят и часто с такой неожиданностью, что никто не может их предсказать, кроме отдельных мыслителей, далеко опередивших умственный потенциал своего времени. История России последних лет полна такими «прерываниями» — переменами: обе революции 1917 года, внезапный поворот к нэпу, вторая — сталинская — революция, нацистско-советский пакт, послевоенный психоз в апогее сталинизма и внезапная оттепель после смерти тирана.

Оглядывая огромную панораму русской истории, все больше убеждаешься в правильности иронического подхода. В московский период наиболее крайние заявления об особенностях судьбы и предназначения России делались именно тогда, когда наиболее велико было западное влияние на страну — при Иване Грозном и царе Алексее Михайловиче. На самом деле идеологи, настаивавшие на «особенности» России, чаще всего имели западное образование: Максим Грек и Иван Пересветов при Грозном, Симеон Полоцкий и Иннокентий Гизель при Алексее. Московские правители сами от себя скрывали всю несуразность их политики одновременного увеличения долга страны перед Западом и антагонизма по отношению к нему. Эти претензии, внутренне свойственные исторической теологии Руси, даже возросли, а не уменьшились после первого контакта с Западом. Патологическое отвращение Ивана Грозного и староверов ко всему иноземному было очень популярно в народе и, видимо, явилось базисом построения современной массовой культуры, позолоченной научной борьбой зоологов-националистов в конце XIX века и диалектических материалистов в XX веке.

На таком фоне карьеры царей-реформаторов русской империи были ироничны от начала и до конца. Обладая — теоретически — гораздо большей властью для «властвования своими силами» (именно так переводится с греческого «autokrates»: в русском, кроме этого, есть слово «самодержавие»), чем другие европейские монархи, они постоянно оказывались связанными предрассудками формально подчиненных им подданных. Дарование свобод и терпимость монарха часто вызывали неблагодарную, если не деспотическую, реакцию. «Никогда не было еще у раскольников такой свободы, как в годы царствования Петра, но… именно в это время были они наиболее фанатичны». Екатерина, сделавшая больше, чем все ее предшественники для вознаграждения аристократов, первой же и испытала всю силу их идеологической враждебности. Она начала бесконечную дискуссию об освобождении человечества и она же больше, чем все ее автократические предшественники, сделала для милитаризации общества и освобождения крестьянства. В XIX веке популярность царей была, как правило, обратно пропорциональна количеству реально осуществленных ими дел. Александр I, на удивление мало сделавший и установивший в последние годы своей жизни репрессивный и реакционный режим, сохранившийся до времени Николая I, пользовался всеобщей любовью. В то же время Александр II, невероятно много сделавший в первое десятилетие своего правления, был вознагражден в конце этого десятилетия покушением на его жизнь — первым из целой серии, которые в конечном счете оказались успешными.