Ссора с патриархом - [32]

Но иудеи освободили его только вечером.

— Домой! — приказал ему начальник полиции. — Убирайся домой! И берегись правосудия!

— Хорошо, синьор Пилат, — ответил ему Спатолино, кланяясь.

И потихоньку вернулся в часовню. Снова он представился Христом, провел там ночь и больше оттуда не уходил.

Его искушали голодом, страхом, насмешками. Все напрасно. Наконец его оставили в покое, как бедного сумасшедшего, который никому не приносит вреда.

Теперь ему приносят кто масло для лампадки, кто поесть и попить; некоторые кумушки называют его святым и просят помолиться за них и за близких; кто-то сшил ему новое рубище, не такое грубое, как старое, а взамен попросил назвать три числа для игры в лото.

Погонщики, которые по ночам проходят по дороге, привыкли к лампадке, горящей в часовне, замечают ее издалека с удовольствием; они ненадолго останавливаются поболтать с беднягой Христом, который благосклонно улыбается их грубоватым шуткам, потом они уходят, стук повозок затихает мало-помалу в тишине, и бедняга Христос засыпает или выходит по нужде, не думая в этот момент, что он подобен Христу в рубище из мешка и красном плаще.

Частенько какой-нибудь сверчок, привлеченный светом, прыгает на него и внезапно будит. Тогда он принимается за молитву, но нередко другой сверчок, стародавний сверчок-певун, просыпается в нем. Спатолино снимает с головы терновый венец, к которому уже привык, и, почесывая места, где шипы оставили отметины, поглядывая вокруг блуждающим взором, начинает насвистывать;

— Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…

1903

Перевод И. Соболевой

В ЗАЩИТУ МЕОЛЫ

Сколько раз говорил я своим землякам, жителям Моителузы[66] чтобы они не осуждали так, сгоряча, Меолу, если не хотят запятнать себя самой черной неблагодарностью.

Меола украл.

Меола разбогател.

Меола, чего доброго, станет завтра давать деньги в рост.

Верно. Но поразмыслим, синьоры мои, у кого и для чего похитил Меола. Поразмыслим и о том, что польза, которую извлек сам Меола из этого похищения, ничто в сравнении с той пользой, которая воспоследовала из этого для любезной нашему сердцу Монтелузы.

Что касается меня, то я не могу допустить, чтобы мои земляки, которым известна лишь одна сторона дела, продолжали осуждать Меолу, делая тем самым для него пребывание в наших краях весьма затруднительным, если не сказать — невозможным.

Вот почему в этот час я и взываю к справедливости всех либерально настроенных, беспристрастных и здравомыслящих людей Италии.

Одиннадцать лет мы, жители Монтелузы, находились во власти мучительного кошмара — с того самого злополучного дня, когда его преосвященство Витанджело Партанна интригами и происками могущественных прелатов в Риме был назначен нашим епископом.

Мы с давних пор привыкли к пышному образу жизни, обходительному и сердечному обращению, широте и щедрости глубокочтимого епископа нашего монсиньора Вивальди (да почиет он в мире!). И поэтому у всех нас, жителей Монтелузы, защемило сердце, когда мы впервые увидели, как из высокого древнего епископского замка, пешком, в сопровождении двух секретарей, навстречу нашей вечно юной весне опускается какой-то закутанный скелет. Это и был новый епископ. Высокий, сутулый, непомерно худой, он вытянул шею, выпятил свои сизые губы и силился держать голову прямо; на его высохшем, пергаментном лице выделялся крючковатый нос, на котором зловеще темнели очки.

Оба секретаря — старший, дон Антонио Склепис, дядя Меолы, и младший, дон Артуро Филомарино (который недолго пробыл в этой должности), — держались чуть позади; вид у них был озабоченный и смущенный, словно они догадывались, какое ужасное впечатление производит его преосвященство на всех жителей города.

И действительно, всем нам почудилось, что и само небо, и весь наш веселый, беленький городок сразу как-то потускнели при появлении этого мрачного, уродливого призрака.

Смутный трепет, трепет ужаса, пробежал по листве дерев, когда новый епископ проходил длинной, веселящей взор Райской аллеей. Аллея эта — гордость нашей Монтелузы — заканчивается далеко-далеко внизу двумя синеющими пятнами: яркой и сочной лазурью моря, легкой и прозрачной голубизной небес.

Спору нет, впечатлительность — самая большая слабость всех нас, жителей Монтелузы. Впечатления, которым мы с такой легкостью поддаемся, долгое время властвуют над нашими мнениями, нашими чувствами и оставляют в душе глубокий, неизгладимый след.

Подумать только — епископ пешком! С той поры, как епископство высится там, наверху, точно крепость, господствуя над всей местностью, жители Монтелузы неизменно видели, как их епископы проезжали в экипаже по Райской аллее. Но сан епископа, сразу же заявил монсиньор Партанна, это сан, налагающий обязанности, а вовсе не почетное звание. И он прекратил выезды, рассчитал кучеров и лакеев, продал лошадей и сбрую — словом, стал проявлять во всем бережливость, доходившую до скаредности.

Сначала мы думали: «Он хочет скопить денег. У него, верно, много бедных родственников там, в Пизанелло».

Но вот однажды из Пизанелло в Монтелузу прибыл один из этих родственников, брат епископа, отец девяти детей. На коленях, просительно сложив руки, молил он его преосвященство, как молят святых, оказать ему денежную помощь, чтобы он мог хотя бы заплатить врачам за операцию, в которой нуждалась его умирающая жена. Но тот даже не захотел дать ему денег на обратную дорогу в Пизанелло. И все мы видели этого беднягу и своими ушами слышали, как он рассказывал о своем горе в кафе Педока, сразу же после того, как вернулся из епископского замка, глаза его были полны слез, голос прерывался от рыданий.