Сронилось колечко - [6]

"Как это?" - не понял Зуек.

"По харьковскому поезду сверяет. Ровно в полдень перед мостом гудок подает".

"Ну, и дока твой Алексей Иванович! Уж и тут поспел... Теперича мы и свои, сельсоветские, так-то сверять начнем. А что? Ежели чево хорошее, дак и себе хорошо взять... - И, уходя, уже в прихожей, минуя лежанку, похлопал ее по фиолетовым цветам. - Да, Ионовна, хороша у тебя печурка! Прямо красавица! А на телегу не положишь..."

Зуек ушел, так ничего и не записав в свою осургученную книгу, зато потом, когда в сельсовете объявлялся кто-либо из заезжих гостей, он присылал нарочного с запиской: "Ионовна! Придем смотреть твою лежанку. Устрой яишенку и все такое, как тогда. И чтоб на белой скатерти!"

Несколько разов так-то с гостями наведывался Зуек. А в прошлом годе его и самого увезли на таратайке со связанными руками. По его левому боку сидел какой-то незнакомый в штатском, по правую - Федька Пузырь, прежний собутыльник. Федька охлестывал лошадь веревочными вожжами и этак охально понукал: "Но-о, кодла сухоребрая! Вот я т-тя..."

"Ой, не Буланка ли? - выглянула я из-за фуксии, когда телега прогромыхала мимо уличных окон. - Нет, не она..." - удостоверилась я и только, грешная, опосля лошади пожалела самого Зуйка: видать, где-то он промахнулся...

* * *

С конного двора дедушка Алексей воротился уже под вечер. Снял кожух, повеявший на меня остудной волей, повесил на гвоздь свою тяжелую, тоже исхолодавшую шапку, похожую на сорочье гнездо, ладонью огладил влажные, податливые волосы на правую сторону и, коротко перекрестясь, с облегчающим вздохом, будто свалил с себя тяжелую ношу, опустился в уютную промятость своего кресла.

- Ну, как она? - потаенным шепотом спросила бабушка, зажигая керосиновую лампу и вправляя в зубчатый венец горелки чистое, протертое ламповое стекло.

- Да как... Увидела - ушами заходила, даже гоготнула тихонько, признала, стало быть, и сразу - к торбе, давай теребить, губами ущипывать. Ну, угостил ее овсецом. Ей этого теперь не приходится. Вот как радуется угощению, хрумкает, будто жерновами мелет, торбой мотает, на переносье подбрасывает! Пока она занята, потрогал холку, бока огладил - все такое родное, памятное... Хотел было к животу притронуться, а она сразу напряглась, в сторону отступила, не дается. Кажись, жеребая она...

- Ну дак и славно! - порадовалась бабушка. - Может, Буланку на время обратно взять дозволят? Пока жеребеночек родится. Ей бы поберечься, не таскать тяжелого...

- Уже спрашивал, - признался дедушка Леша. - Ходил в ихнюю контору...

- И чего?

- Смеются только. иди, говорят, не блажи. Не валяй дурочку. Нехай к общежитию привыкает. Чтоб на свой плетень не оглядывалася больше... Не положено, и весь тебе сказ... Не положено! - гневно повторил дедушка, и в его дрогнувшем голосе промелькнули тонкие детские нотки.

- Ну, будя, будя! Что теперь попусту кудахтать, - сказала бабушка. - Не бери шибко в голову. А то ты у меня и вовсе квелый сделался. Давеча глянула в окно: ты - и не ты. Идешь обмяклый какой-то, ногу тянешь, батогом попираешься. Не казак, как бывало.

- Да чтой-то крестец разломило, - неохотно сознался дедушка Леша, намедни на Букановом с камышом навихлялся. Камыш не солома, коса втемеже тупится. А еще и воз без коня привезти. Сани не везде сами катятся: где снежок, а где еще мерзлые колчи.

- А не истопить ли, голубь мой, лежаночку! Ты и погреешься! предложила бабушка. - Ведь завтра Матрена зимняя. - и бабушка затем вставила прибаутку - "Ходит по дворам Матрена - все ли печи прокалены?" вот и нам в самый раз лежаночку протопить.

- Не почти за труд, - кивнул дедушка Леша.

- Да какой же это труд! Сейчас, сейчас спроворим... Дело не хитрое. Эй, девки! - шумнула бабушка. - Ленка! Верка! Живо за камышом! Да снег хорошенько отряхните. Со снегом не тащите.

Дом сразу наполнился суматохой. Тетушки с молодой веселостью принялись освобождать место под охапки тростника - сдвигать воедино лавки и табуретки. Дедушкино кресло тоже опрокинули на сундук, свернули трубочкой лоскутный половичок. В печи очистили поддувало от прежней золы, а с самой лежанки сдернули попону, убрали тюфяки и все ненужное, и та предстала во всей своей цветущей картофельной красе, оказав разом все неувядаемые сиреневые гроздья на глазурной кафельной белизне. Я не понимал, как это сделано, почему, если печка раскалялась до того, что к ней нельзя было притронуться, цветы оставались такими же яркими и красивыми. Я даже пробовал отколупать выступающие желтые язычки, но они не колупались. Чтобы не мешал, не сновал под ногами, меня водворили на бабушкину кровать, да еще накрыли одеялом, поскольку на время, пока будут натаскивать вязанки топлива, все двери в доме окажутся распахнутыми настежь и в комнате сделается холодно, как в сенях. Дедушка Леша подсел ко мне, чтобы вместе глядеть на все это. Между нами сторожко, но настойчиво протиснулся кот Кудря, наверное, уже усвоил, что сейчас напустят холода. Между тем тетушки Лёнка и Верка как были налегке, в одних только ситцевых платьишках, так и, не прикрывшись, простоволосые, голорукие, выскочили во двор, над которым, как виделось мне в окошко, уже ярко мерцали льдисто-зеленые звезды. Тетушки долго не возвращались, небось все это время надергивали трехметровые метельчатые пуки камыша, схваченного засахаренной свежестью, и выкладывали из них вязанки для переноски. Наконец они шумно - шуршаще, царапающе, скребуще, весело переговариваясь, объявились сперва в сенях, потом в кухонном проулке и наконец - Лёнка со своей ношей, за ней Верка со своей - протиснулись к лежанке, заполнив все пространство морозно клубящейся испариной и колким, игольчатым холодом, исходившим от насухо вымороженного камыша. Тут же огромные связки они принялись разворачивать таким образом, чтобы комли находились ближе к печному устью, тогда как метелки пришлось укладывать на бабушкину кровать. От этой шумной, шуршащей невидали перепуганный Кудря шмыгнул под кровать, а мы с дедушкой Лешей спрятались под косяковым одеялом, и над нашими головами нависла неприглядная пушистая завеса, вкусно пахнущая ветром и чем-то хлебным, калачовым.