Срочно меняется квартира - [2]

Возьми королей? Эти поболее тянули.

— Кто? Людовики, говоришь? И то верно. Пятнадцатый, шестнадцатый… Опять стоп! А я еще, гляди, до Аркадия восемнадцатого дотяну — то-то!

Я не на берегу, в море родился. Это редкость. Раньше бабы в море не ходили. Не бабья работа в море.

А мой год рождения какой? Я в огне и пламени рожденный. Понял? Гражданская война. Мужики на фронт, бабы — в море. Песня такая была: «Девушка-рыбачка чайкою летит, над волною плачет, на берег глядит…» Нужда женщинов в море позвала, не своя нужда — общая. И моя Настя в Отечественную тоже горя хлебнула, поплавала, поплакала… полетели чайки в море: туда — женами, обратно — вдовами.

Я еще грудняком был, когда отец с гражданской вернулся. Меня признал. А как не признать? Обличие наше общее, один к одному — Ракины, что по стати, что по роже.

Стали вспоминать, где именно я есть урожденный? Дед говорит — у Бакланьей косы, прадед свое дудит — у Заветной бороздины, отец помалкивает — не ему знать. Заспорили. Свара вышла. Своя, семейная. Отец за деда вступился, прадед всех таранит: «Сопляки! Слушай, чего я говорю!» До рукопашной дело доходит. Силы не равные. Прадед за вожжи. Дед с отцом от него сроду не убегут — куда им? Прадед проворнее.

Айда, поехали! Скачки по кругу… Прадед и отца, и сына, и святого духа вожжами поучает. Соседи сбежались — истинная срама…

Пока сражались, я в зыбке криком зашелся, посинел… Бабка ко времени из церкви вернулась. А бабку нашу все село владычицей величало. Тогда так. Она с ходу спротив круга пошла. У прадеда вожжи отняла — и айда всем по лопаткам пайки одалживать, чтобы на людях не срамились. Мать подоспела. «Кому, старики, — спрашивает, — лучше знать? Мне или вам? Как есть я Аркашку у Заветной бороздины свету явила».

Утихла баталия. Айда опять за стол! Фронтовик вернулся! Белая армия — черный барон! Разгромили атаманов, разогнали воевод — празднуй дальше! Расти, Аркашка, здоровый и веселый. А я что же? Я всегда пожалуйста…

Вот с тех пор за мной прозвище и укоренилось — Аркадий Заветный. Не отрекаюсь!

* * *

До войны мы с Аркадием встречались редко, и по разнице лет интересы наши мало сходились. Конечно, моя аэроклубовская форма с «каргой» на рукаве и голубыми петлицами представляла в селе какой-то интерес. Но его морская работа и жизнь были для меня заманчиво увлекательны. И река Станьевая, бежавшая у самого порога избы Ракиных, запомнилась мне как прямая дорога к морю.

Многое запомнилось, многое забылось… Теперь бы мне повидать этих стариков, которые сидели в жаркий день на крыльце, в обрезанных валенках и стеганых безрукавках. Порасспросить их, послушать, ведь и в ту пору было им по восемь десятков… А я спешил к пристани на танцы. Надо было мне покрасоваться своими петлицами перед застенчивыми красавицами… Дурь ты моя молодая, ничего, кроме запаха крема «Метаморфоза», не сохранилось с тех танцев. А деды так и остались в моей памяти немым укором. И теперь они ожидают моего вопроса.

…Нынче в Станьевом есть клуб, киноплощадки, Дом быта — все как везде. В прошлом году построили новую школу. Большие классы, кабинеты физики и химии, спортзал — не хуже городской школы.

А мне больше старая помнится. Сгорбилась, как старушка, покосилась. Четыре комнаты — четыре класса. Недавно ее в книжную лавку передали, и вроде помолодела старушка, повеселела. Сколько в ней Ракиных, Чуркиных, Лихобабиных на парте сидело — и не счесть. А про первого учителя в Станьевом мне Аркадий такую притчу рассказал.

Почему всплывают грузила?

— Как же? Первого учителя в селе я застал. Бывало, в окошко подглядывал, как он на доске мелом пишет. Чудно.

Учитель наш старик был. Отца моего учил, четыре года с ним бился — ничему не выучил. Кто-то из них бестолковый был: либо учитель, либо ученик. Вернее, батя, потому как другие из нашей школы в ученые вышли. Один даже до Москвы дошел. Большой работник. Кабинетный. А бестолковому в кабинете сидеть не доверят.

Отец все-таки четыре приходских класса огорил. Учитель напоследок ему пальцем по лбу постучал — завещание сделал. «Иди, — говорит, — Ракин, вывески ты читать научился. Керосиновую лавку от аптеки отличаешь, и хватит с тебя».

Помер наш первый учитель Александр Павлович — всем селом хоронили. Бабы как по родному выли.

Тогда так. Присылают другого учителя. Тоже немолод. Одинокий. На один глаз кривой.

А в селе как? Приехал новый человек — и сразу же ему народный суд. Бабий. А это страшнее трибунала. Обжалованию не подлежит. Как бабы рассудят, так тому и быть.

И вот, значит, закипел разговор у магазина: «Ай, бабы! Учителя-то порченого прислали. Как ему ребятишек доверять? Можно ли? Истинная срама божья… Часами у реки сидит. Думает о чем-то, а сам рыбу удочкой ловит. Это разве учителево дело — удочкой ловить?»

Другие свое мнение высказывают: «Зря плетешь, хороший учитель, обходительный. За волосья ребят не таскает. Вчера все дома обошел, с родителями знакомился, объяснения давал, как ученикам помогать уроки учить… Ну, а с удочкой балуется — велика ли беда? Такая его прихоть».

А именно и есть великая беда — удочка! Ну что как он ученый и вежливый? Ты побей, только бы на пользу было. А рассуди так: что за учитель, чему он научит, ежели ему лень сетку поставить и рыбы на ужин наловить?