Срезающий время - [96]

– Нельзя ли принести хлеба или хотя бы ваших знаменитых блинов? – осведомился я у расставившей кулинарные изыски служанки.

Та несколько недоуменно глянула на меня, как будто я попросил отбивную из крокодила, затем перевела взгляд на Луизу и опустила глазки.

– Хлеб на завтрак, – вдруг сказала Полина, – слишком тяжел для желудка.

Я окинул придирчивым взором довольно пышные формы служанки и сразу смекнул, что от морковно-броккольной диеты таких не наживешь. Да и лежавшая на пуфике Мурлыка радовала глаз блестящей шерстью и сыто округлившимися боками. Кто хоть немного понимает в котах и их несносном характере, знает, что такое довольство жизнью у них можно наблюдать только после близкого знакомства с плошкой сметаны или добрым окунем, а лучше и тем и другим.

– Морковь не лучший друг мужчины, – твердо заметил я, – даже отварная.

И обращаясь к Луизе, приказал:

– Подайте два яйца всмятку, копченую грудинку и гречишных блинов с утиной вырезкой и медом. Я не собираюсь портить себе завтрак.

– Как прикажете, монсеньор, – проворковала Луиза.

Когда требуемое оказалось на столе и завтрак превратился из бутафорского в вполне осязаемый, я поинтересовался у Луизы, кто такой Жан-Люк.

– Месье Видлэн уже второй раз приезжает в наш город в этом году, – сообщила Луиза. – И всегда его сопровождают какие-нибудь неприятности. Я уже сожалею, что он выбрал мою гостиницу.

– Отчего так?

– Вы разве не знаете? Он же говорит, что служит в Парижской полицейской префектуре, а я слышала, что он с самим Видоком не разлей вода, и еще не понятно, кто из них больший жулик. Люди врать не будут, говоря, что при встрече с ним стоит держаться за кошелек двумя руками.

– Насколько я знаю, – произнес я, расправляясь с блином-галетой, – Эжен-Франсуа Видок больше не является преступником и предложил свои услуги полиции.

– Ах, монсеньор! Разве волк перестанет быть волком, если нацепит баранью шкуру?

– А что это за история с разорвавшейся пушкой?

– Ха, скажете тоже, монсеньор. Мой покойный муж служил в мушкетерах и в оружии научил разбираться. Если старый мушкет обозвать пушкой, то да. А на самом деле, месье Видлэн пересыпал пороху, так как был в стельку пьян. Он сам мне об этом рассказал.

В это время Полина поманила служанку, и та, нагнувшись к ее уху, что-то стала рассказывать, не иначе как последние события.

– Sainte Marie, Mère de Dieu, priez pour nous pauvres pécheurs[74], - скороговоркой тихо произнесла Полина и отчетливо приказала: – Горячий шоколад и, пожалуй, меренги.

Луиза, не способная усидеть на одном месте дольше звучания лаконичной эпиграммы, тут же сорвалась, увлекая за собой поваренка. «Сию минуту, сейчас, сейчас» – догонял оставленный позади быстрых ног ее голос.

После завтрака Полина велела подать портшез, дабы насладиться видами на побережье и подышать полезным морским воздухом. А по пути мы, конечно же, заглянули в порт. Ефрема Михайловича я нашел практически сразу. Нетрудно было заметить высокого, худощавого мужчину со свисающими песочными усами и безошибочно узнаваемой осанкой военного, вооруженного большим карандашом с желтоватым листом бумаги, и его помощника, дородного коротышку средних лет, бегавшего взад-вперед с мотком бечевки и забивавшего колышки на равноудаленном расстоянии. Я подошел ближе и кашлянул, чтобы обратить на себя внимание ведущего какие-то расчеты инженера.

– Добрый день, сударь, – сказал я по-русски. – Я не помешаю вашим изысканиям, если постою рядом?

– Напротив, – ответил он. – Умоляю вас, стойте сколько угодно. Я так соскучился по родной речи.

После короткого обмена любезностями мы представились друг другу, поболтали о том о сем, и когда Ефрем Михайлович отпустил своего помощника, смогли поговорить по делу.

– Алексей Васильевич Воейков просил оказать вам содействие, – тихо произнес я, – а также передать, что не держит обиды за отпущенного лисенка.

– Он вам рассказал об этом случае на охоте?

– Нет, про охоту он мне ничего не рассказывал. Я лишь слово в слово пересказал его просьбу.

– Передайте Воейкову, что я не оправдал его надежд, – с грустью в голосе произнес Ефрем Михайлович. – Я семь месяцев ждал, что меня вытащат отсюда. Целых семь месяцев… За это время я многое переосмыслил: и отставку, и то, как легко согласился с предложением Алексея Васильевича. «Вы будете под нашим крылом», – говорил он. А потом я понял, что до меня никому нет дела. Ему просто приказали не допустить дуэль и оградить меня от князя. И вот я здесь, строю дорогу за полтора франка в день, а ночь провожу в арестантском доме. Раз в три недели мне позволяют написать письмо, которое никуда не отправляют. Так что мой вам совет: не ввязывайтесь в эти игры и шлите Воейкова к черту, если не хотите оказаться на моем месте. Ему и подобным мы нужны, как та мягкая салфетка в известном месте: ровно до того самого момента.

– Ефрем Михайлович, поражение – всегда сирота, а у победы сотня родственников. Я не намерен жалеть вас или ругать Воейкова. Вы оказались в трудном положении, а у Алексея Васильевича нет надо мной власти, я ему ничем не обязан. Тем не менее в ближайшие два дня я отплываю в Кале на каботажном судне. С вами или без вас, решайте сами. Со мной на руках паспорт на Фарбера Василия Фомича, настоящий, с отметкой о въезде во Францию. Цвет глаз, рост и усы у вас совпадают. Ну, а возраст… молодому легче притвориться стариком, нежели наоборот. Если надумаете, я остановился в гостинице на улице Гюгена.