Средний возраст - [4]

Вернувшись к писательскому труду, Ван Мэн активно включился в тот поток литературы, который стали называть в Китае «литературой шрамов и слез», то есть литературы обличительной. В 1979 году Ван Мэн публикует повесть с необычным названием «Були». Молодые читатели, увидев это название, думали, что «Були» — это имя героя или какое-то неведомое иностранное слово. Люди старшего поколения знали, что «Були» — это китайское сокращение слов «С большевистским приветом». Выражение это было забыто в Китае едва ли случайно, ведь те, кто пользовались им, в подавляющем большинстве оказались в ссылках, школах перевоспитания.

Вслед за повестью «С большевистским приветом» появилась другая, «Мотылек»[4] — история партийного работника, слепо верившего в непогрешимость спускаемых сверху установок и легко творящего расправу над людьми, а потом оказывающегося в том же самом положении свергнутого, оплеванного и сосланного в деревню на физический труд бывшего кадрового работника. Небольшая повесть «Чалый», как и «Крик» Фэн Цзицая, — это рассказ о незавидной судьбе китайского интеллигента — на сей раз музыканта, сосланного в далекие пограничные районы провинции Синьцзян, то есть в те края, где отбывал ссылку Ван Мэн. В повести, как это обычно для прозы Ван Мэна последних лет, нет четкого сюжета, едва ли можно считать сюжетом движение героя, едущего по делам службы в горы к пастухам-казахам на своем захудалом, чалом коне; это описание коня, всадника, его дум, переживаний, мыслей, обрывков мыслей — вплоть до каких-то подсознательных видений или мечтаний о красоте жизни. Героя повести зовут Цао Цяньли. Цао — одна из обычных китайских фамилий, Цяньли — имя. У китайцев всего около 400 фамилий, но нет стандартных, как у нас, имен. Имя каждый раз придумывают родители. Цяньли значит «тысяча верст». Это обычное в китайском фольклоре определение сказочного скакуна — «тысячеверстный скакун». С таким конем принято сравнивать и человека, обладающего незаурядным талантом. Сколько горькой иронии скрыто в том, что талантливый человек по имени Тысячеверстный ездит на самом никчемном коняге, хуже которого нет в народной коммуне. А разве не нелепо то, что музыкант, человек с университетским образованием, могущий услаждать своим искусством народ, прозябает на посту учетчика большой бригады. Чтобы не рассказывать подробно биографию своего героя, автор вставляет в текст повествования его анкету — прием необычный, но помогающий читателю сразу же представить жизненный путь героя и одновременно сложную историю Китая 50—70-х годов, когда бурные политические кампании и чистки сменяли одна другую. Образ Цао Цяньли вместе с тем глубоко индивидуален. Это впечатление возникает у читателя потому, что индивидуальны переданные автором мысли героя, его ассоциации, его сложный духовный мир, в котором возникают то размытые и уже бессвязные картины его далекого прошлого, в которых Сергей Прокофьев соседствует с казахами-пастухами, то какие-то почти галлюцинации, навеянные красотой синьцзянской природы и смутными мечтами. «За много лет, — пишет известный прозаик Лю Шаотан, — мы привыкли к общности, типизации, собирательным коллективным формам, поэтому тысяча героев имела одно лицо… Поиски Ван Мэна и заключаются в том, чтобы попытаться разрушить эти коллективные, стригущие всех под одну гребенку формы». По словам Фэн Цзицая, Ван Мэн нашел формы выражения, адекватные высокому уровню его собственного художественного сознания, ушедшего далеко вперед по сравнению с концом 50-х годов, когда он написал рассказ «Новичок в орготделе». Критики и читатели видят в Ван Мэне представителя новой манеры, в которой элементы «потока сознания» иногда сплавляются с некоторыми приемами традиционного китайского повествования, с традиционной китайской образностью. В повести «Чалый», кроме внутреннего голоса героя, временами появляется и голос автора, его собственные реплики, то сочувственные, то недоуменные, то разъясняющие. Они врываются в повествование точно так же, как пояснительные реплики старого китайского народного рассказчика, обращавшегося (и обращающегося сейчас, это искусство отнюдь не умерло) к своим слушателям. То, что это так, подтверждается и употреблением в таких случаях специфических, профессиональных сказительских терминов вроде слова «баофу», означающего в обычной речи «узелок с вещами», а у рассказчиков — «остро́та», «смешное место в сказе» и т. п. Эта связь с традицией китайского прозаического сказа видна в «Чалом» в неожиданном разговоре лошади с всадником. Этот прием идет тоже от вполне реалистичного китайского сказа, в котором, однако, допускается (именно для коня героя) возможность говорить со своим хозяином. В общем потоке мыслей, воспоминаний, ассоциаций героя повести эта нереалистическая «деталь» не кажется чем-то чужеродным и странным, хотя и вызывает реплику самого повествователя, будто бы не знающего, как объяснить такое отступление от правил.

Традиционность заметна и в образности лексики, которую трудно, к сожалению, передать в переводе: это может быть и скрытая цитата или намек или использование ставшего устойчивым выражения, которое вызывает у китайского читателя целую цепь ассоциаций. Вот герой повести вспоминает, как он еще мальчишкой услышал однажды «Санта Лючию», чарующие звуки произведений Дворжака и Чайковского. Он пытался потом восстановить их в своей памяти, стремился «поймать музыку, которая три дня еще, как говорилось в древности, вилась вокруг стропил». Китайский читатель, воспитанный на старой литературе, тут же вспомнит рассказ из трактата древнего философа Ле-цзы о певице Хань Э, которая пела так, что после ее ухода звуки еще три дня вились вокруг стропил. Так традиция соединяется в творчестве Ван Мэна, и надо сказать — достаточно органично, с современной манерой изображения внутреннего мира героя. Мир этот сложен, эклектичен, в чем-то, конечно, противоречив, как противоречивы обуревающие Цао Цяньли чувства — еще не вытравленная хунвэйбинами и цзаофанями (или, как именуются они в повести, «маленькими генералами революции») любовь к музыке и удивительное ощущение красоты девственного горного пейзажа в далеких краях, куда попадает герой, обреченный на почти бездумное, во многом животное существование (поел, выпил кумыса, согрелся — и доволен), с которым он вроде бы примирился, но против которого в конце концов восстает, потому что помнит, что «он имеет счастье быть человеком». Мы не узнаем из повести, как сложилась потом судьба героя. Стоит сказать, что вернувшийся в столицу сам Ван Мэн стал не только ведущим китайским писателем наших дней, произведения которого уже переведены на разные языки мира, но и главным редактором журнала «Жэньминь вэньсюэ» («Народная литература»).