Средневековый роман и повесть - [153]

он тайком помогал горемычным, несчастным,

своим дальним родичам обнищавшим,

даже в доме его никогда не бывавшим.

И у многих довольством нужда сменилась,

и казалось, что все это им приснилось.

Ну, а бедный Генрих решил понемногу

собираться в последнюю дорогу,

а покуда укрыться от всех подале,

чтобы люди и вовсе его не видали.

Но куда бы он ни пришел, ни вышел,

всюду стон стоял, всюду плач он слышал:

«О господь! Прегрешения отпусти нам '

и над нашим смилуйся господином!»

Это — слух пополз о его болезни…

Сам же он, оказавшись в бездонной бездне,

тоже горько стенал и, терзаясь люто,

все искал утешения и приюта.

Долго Генрих бродил по дорогам окольным

и сошелся с одним хуторянином вольным.

Хуторянин в достатке жил и в покое.

(Крепостным и не снится житье такое, —

целый век их давит поборов бремя

и, в ярме, они попираемы всеми…)

То-то радость Генриху!.. Раб его бывший,

снисхожденье господское заслуживший,

получивший волю из графских рук,

стал богаче всех прочих крестьян вокруг.

До чего же Генриху видеть приятно

мужика, живущего столь опрятно,

неустанно занятого трудом!..

И с отрадой вступил он в сей мирный дом.

И хоть Генрих весь в язвах был от проказы,

хуторянин не убоялся заразы,

а принял гостя с великим почтеньем,

чтобы скрасить болезнь ему своим попеченьем.

То Бог вложил в простолюдина

чистую душу христианина.

Он крепок телом. Его жена

мила, дородна и мужу верна.

И дети украшают дом, —

на радость матери с отцом.

И в этой вот семье простой,

сияя кротостью святой,

нежнее ангелочка,

росла меньшая дочка.

Она, еще дитя почти,

годов не больше девяти,

дышала лишь Христовым

учением и словом.

И так она решила жить,

чтобы однажды заслужить

его благоволенье,

хоть на одно мгновенье.

Казалось: тот, кто вездесущ,

ее взрастил средь райских кущ:

в ней, созданной предвечным,

все было безупречным…

Старшие — сестры или брат —

порой держаться норовят

(без умысла дурного)

подальше от больного,

зато она все время с ним.

(О, как порыв сей объясним!)

Все дни над ним хлопочет,

расстаться с ним не хочет.

Невиннейшее существо,

она в страдании его

Господень перст узрела,

и сила в ней созрела.

И Генрих привязался к ней.

Ах, дружбы чище и верней

ведь и на самом деле

он не встречал доселе.

И он дарил ей все, что мог:

то зеркальце, то поясок,

то новую гребенку.

Что надобно ребенку?..

И добрым словом привечал,

и шутки ради величал,

без тени мысли скверной,

своею благоверной.

И этим прозвищем горда,

она и вправду никогда

его не покидала

и вместе с ним страдала.

И то была Христова кровь,

жизнь, перешедшая в любовь,

что в детском сердце этом

пылала дивным светом…

И так три года истекло.

И хоть страдал он тяжело,

а немощное тело

почти что омертвело,

согрет был Генрих тем теплом,

что согревало этот дом,

в семействе, столь счастливом,

сколь и благочестивом.

Желая Генриху помочь,

все трое — мать, отец и дочь —

по вечерам сидели

вблизи его постели…

Так и в ненастный вечер тот,

уставши от дневных забот,

все пребывали снова

у бедного больного

и горевали вместе с ним,

что злобный рок неумолим…

Хозяина немало

грядущее пугало.

И вправду знал он наперед,

что вслед за тем, как граф умрет,

придет властитель новый,

воистину суровый,

кто их нещадно разорит…

И хуторянин говорит:

«Вы нас не обездольте…

Вопрос задать дозвольте!

О, наш любимый господин,

хоть я и дожил до седин, —

соображаю скверно:

я слыхивал, в Салерно

полно великих докторов,

презнаменитых мастеров.

Что толку в их науке,

коль длятся ваши муки?..»

И бедный Генрих зарыдал:

«Я твоего вопроса ждал.

Но лекарь здесь не нужен:

сей жребий мной заслужен…

Да, — Генрих, всхлипнув, продолжал, —

я, жалкий червь, воображал,

что я добыл по праву

богатство, власть и славу

и что открыты предо мной

ворота радости земной,

что ждут меня утехи

за некие успехи.

Но позабыл я лишь одно;

все это Богом мне дано,

а то, что им дается,

то и назад берется.

Так я, глупейший из глупцов,

вообразил в конце концов,

что обойдусь без Бога,

имеючи столь много

земель и всякого добра,

и коль судьба ко мне добра,

то ждут меня тем паче

всегда одни удачи,

что все добыть могу я сам,

не обращаясь к небесам…

И вот я гибну ныне

из-за своей гордыни!

Небес захлопнулись врата,

иссякла Божья доброта,

его любви мне не вернуть,

мне в светлый рай заказан путь,

за спесь меня казнит Господь,

вконец моя прогнила плоть,

страшны мои мучения,

и нет мне излечения!

Глумленье злых людей сношу,

от добрых спрятаться спешу,

чтоб жутким обликом своим

не омрачать веселья им,

и сам стыжусь урода,

которого природа

лишила попросту всего:

ведь я уродливей его.

Вот что такое гнев Господень!..

Однако сколь ты благороден,

ты, и жена твоя, и дочь!

Меня вы не прогнали прочь,

судьбы не устрашились,

а как бы приобщились

к огню, в котором я горю.

Но чем вас отблагодарю?

Ведь я-то жду, поверьте,

всего лишь близкой смерти.

Так есть ли на земле на всей

беда ужаснее моей?

И я, в предсмертной боли,

не властелин ваш боле.

Но ты, мой друг, жена твоя,

ты, благоверная моя,

поверьте, что сторицей

(небесною клянусь Царицей!)

воздается вам когда-нибудь

за вашу праведную суть,

за все добросердечье

к познавшему увечье…

Ну, а теперь на твой вопрос

отвечу, не скрывая слез:

в Салерно, в самом деле,

провел я две недели,

У всех врачей перебывал,

но тщетно, тщетно к ним взывал

и слезы лил обильно: